Говорила моя мила, говорила моя мила,
Мне придется кочевать…
Мы с Верой, замерев, взглянули друг на друга — пели наши мужья. И уже было слышно, как они тщетно пытаются попасть ключом в замочную скважину. Я хотела было помочь им, но Вера меня остановила:
— Пусть сами открывают.
Ян и Лацо ввалились в обнимку. Они были в штатском, в брюках и свитерах, и наше присутствие их явно обрадовало.
— О, сколько прекрасных дам! Лацо, погляди-ка, сколько прекрасных дам нас ожидает. Одна, две, три, четыре, пять, шесть… Посчитай их сам, Лацо!
— Одна, четыре, восемь… — послушно начал Лацо, отчаянно икая. — То ли шесть, то ли восемь?..
— Вы уже и на ногах не стоите! — ледяным тоном бросила Вера. — Благодарите бога, что хоть в штатском.
— Благодарить надо не бога, а надпоручика медицинской службы Йозефа Коларжа, душенька. Это он одолжил нам одежду, правда, Янко? Бог далеко, и, когда человек зовет на помощь, только человек может ему помочь. Но мы везде вели себя пристойно, спроси хоть кого. Да чего спрашивать, ведь ты нас знаешь…
— Таких я вас не знаю. Почему вы это сделали?
— Потому. Просто так, правда, Янко? «Потому» — самый логичный ответ на каждое «почему».
Лацо натянуто улыбался, у него был вид ребенка, который знает, что напроказил, и теперь старается сгладить свою вину. Мне хотелось расхохотаться, но я взглянула на Яна, и охота смеяться у меня разом пропала. Он ужасно побледнел, и вид у него был страдальческий.
— Почему я тебя люблю? Потому. Почему мы напились? Потому. Просто так… — все еще ораторствовал Лацо.
— Хватит! — выкрикнул вдруг Ян. — Просто я плохой командир, и мне нельзя работать с людьми…
Он тяжело рухнул на стул, всхлипнул и закрыл лицо руками. Воцарилась тишина. Потом заговорила Вера, как всегда спокойно, уверенно:
— Отложим разговор до тех пор, пока вы протрезвеете. А сейчас — спать.
— Янко, ляжем вместе. Мы всегда теперь будем вместе… — бормотал Лацо, но Вера уже втолкнула его и Эву в комнату.
Дверь за ними захлопнулась.
Я подошла к Яну — он не пошевелился. Я взяла его за руку:
— Вставай. Пока ты разденешься, я сварю тебе кофе.
— Тошно мне, Яна, — застонал он. — Если бы ты знала, как тошно!
Одной рукой он все время прикрывал глаза, а другой крепко сжимал мою руку. Я с трудом сдерживалась, чтобы от холода и от волнения не стучать зубами. Оказывается, они не просто так напились. Этого с ними еще никогда не случалось.
Я заставила Яна подняться, увела в комнату и усадила в кресло — он позволял обращаться с собой как с ребенком. Потом я пошла на кухню, а он так и остался сидеть в кресле. Когда я вернулась с двумя чашками кофе, на дворе уже светало и пели птицы. Как всегда на рассвете, заметно похолодало.
— Выпей, милый…
Он поставил чашку на стол. Глаза у него были затуманенные, покрасневшие и совсем трезвые.
— Знаешь, Яна, — тихо сказал он, — Жачек… умер…
— Полюбуйтесь, какой знаменитой стала моя жена! — воскликнул Лацо. Он стер с рук мыльную пену и вытащил из заднего кармана брюк сложенную газету. На первой странице была помещена фотография Веры в военной форме, а под ней заметка «Представляем вам самого молодого кандидата Национального фронта в депутаты городского национального комитета!». — Я как раз размышлял, отдать мне ей свой голос или не отдавать, — бросил Лацо небрежно и, взглянув в ванную, где были замочены его рубашки, тяжело вздохнул.
Яна рассмеялась:
— Давай постираю: нельзя лишать Веру твоего голоса.
— Нет-нет! — запротестовал Лацо, отстранив Яну от ванны. — Извини, но я за равноправие. И я чувствую себя настолько равноправным с женщинами, что могу и сам постирать рубашки.
Потом мы слышали, как, посвистывая, он развешивал выстиранные рубашки на балконе.
— Замечательный он парень, — улыбнулась Яна. — При другом муже Вера никак не смогла бы выполнять столько общественных нагрузок.
— Например, при таком, как я. Ты это хочешь сказать?
— Ничего такого я не говорила.
— Но подумала.
— Да что тебе все в голову приходит?
Яна опять принялась наводить порядок в шкафу. У нее просто мания какая-то: вытащит аккуратно сложенные стопочки белья, раскидает по тахте, а потом снова складывает их в шкаф. Раньше я в таких случаях всегда подтрунивал над ней, а сейчас это уже действовало мне на нервы.
— Лацо гордится Верой, — произнес я.
Она взглянула на меня из-за стопки моих прекрасно отглаженных и сложенных рубашек, смотрела так в течение нескольких секунд, а потом снова опустила ресницы.
— Да, — сказала она, — я ничего не вижу в том удивительного.
— Слушай, — взорвался я, — какого черта ты перекладываешь белье с места на место?
Она опять взглянула на меня, и в ее глазах я прочитал изумление. Стопка рубашек выпала у нее из рук. Она наклонилась и опять принялась их складывать.
Я не стал ей помогать. Хотел, чтобы она швырнула в меня этими рубашками, или начала их топтать, или хотя бы заплакала. Но ничего подобного не случилось. Моя Яна, которая, разозлившись, могла топтать ногами цветы, превратилась в существо кроткое, наделенное ангельским терпением. Откуда в ней это взялось?
Я не очень хорошо помню, что происходило со мной после того, как умер Жачек и мы с Лацо напились. Я заболел. У меня была высокая температура, а перед моими глазами маячил Жачек… Это я помню. А больше — ничего.
— Да, основательно тебя скрутило, — говорил мне потом Коларж. — Если бы при тебе не было такой образцовой сестры милосердия, я бы мигом отправил вашу милость в госпиталь. Там тебе, по всей вероятности, отвинтили бы башку, чтобы узнать, какого привидения ты боишься…
Это, конечно, был треп. Я просто простудился во время нашего ночного загула. Ведь когда последний ресторан закрылся, мы купили еще несколько бутылок вина и выпили их на траве у реки. Разумеется, и Пепик присутствовал при этом. Он не переставал внушать мне, что я не должен брать на себя вину за чужие грехи, не могу же я отвечать за пьяного водителя грузовика! Дело в том, что Жачек погиб не в результате попытки самоубийства. Это случилось, когда он, живой и здоровый, возвращался из госпиталя в часть. Водитель санитарной машины ехал как раз сюда и согласился его подвезти. Но по дороге на них налетел грузовик, за рулем которого сидел пьяный шофер. Машина опрокинулась в кювет, перевернувшись при этом два раза. На первый взгляд никто не пострадал, только водитель вывихнул руку. Они сели у дороги в ожидании милиции, закурили. Жачек еще смеялся: «Повезло нам, легко отделались. После всего, что я пережил, мне уже не хочется умирать. Однако что-то у меня побаливает внутри…» И вдруг, не договорив, повалился на землю.
У него обнаружили тяжелое повреждение. Он умер от внутреннего кровоизлияния, прежде чем его привезли в госпиталь.
«Это был просто невезучий человек, — утешал меня доктор. — Не надо так переживать и строить из себя Достоевского!» Он прописал мне успокоительные лекарства и подолгу совещался на кухне с Яной. У меня даже появилось подозрение, что он мог бы начать за ней ухаживать, если бы Яна была из таких. Но вполне достаточно и того, что он заморочил ей голову. В понедельник я выхожу на работу, потому что здоров как бык, а моя жена все еще играет роль сестры милосердия: «Ты прав, милый!», «Не волнуйся, милый!». Осталось только ходить вокруг меня на цыпочках и кормить с ложечки…
— Ты принял лекарство? — Она посмотрела на часы.
Ну вот, опять начинается! Моя сестра милосердия, сидя в кресле, делает себе маникюр и следит за тем, чтобы я вовремя принимал лекарство. И выглядит она при этом прелестно…
— Нет, не принял, потому что я все лекарства выбросил уже в мусорное ведро. Вы хотите сделать из меня психа, ты и твой приятель Коларж, но у вас ничего не выйдет…
Я достал из кармана пачку сигарет, которую наконец-таки приобрел во время лечебного моциона, и закурил. Яна мгновенно вскочила с кресла:
