– Ты только не пугайся, но в кухне тебе покажется холоднее, чем на улице. Так уж устроены эти лигурийские кухни – гигантские холодильники. Через час будет тепло, а ты пока посиди в садике.

Действительно, в полутемной кухне – как в склепе: сыро и веет могилой. Может быть, завести тут винный погреб? Но теперь таких запасов, как раньше, никто не делает, ведь все можно купить в супермаркете. К тому же наша долина – несчастливая в плане вина: чуть западнее его производят, и чуть восточнее, а у нас подходящий виноград почему-то не растет, – объясняет мне Бруно.

В потолок вмонтированы металлические кольца, но не для того, чтобы я могла повеситься. Раньше к ним подцепляли ветчину и сыры – по стенам мыши карабкаться умеют, а вот по потолку нет. Бруно тут же вспоминает про моих московских мышей и торопливо поправляется: я могу быть совершенно спокойна, в Триальде уже давно нет никаких грызунов. Это раньше, когда десять тысяч местных жителей выращивали тонны зерна, мышам было чем поживиться. А сейчас тут, если верить Википедии, проживает четыреста восемь человек, и, как только мы победим бюрократические препоны, я стану четыреста девятой триальдкой.

Но зерно – это ведь бескрайние поля, где же они прячутся?

Оказывается, никаких полей тут нет, все земледелие в Лигурии – террасное. Если приглядеться, то гора напротив вся покрыта горизонтальными полосками – это и есть террасы, то есть широкие ступени. Труда в них вложено немало – ведь надо было срыть наклонную поверхность горы до горизонтальной, укрепить ее камнями, а цемента тысячу лет тому назад не было, поэтому камни клали «всухую», и вот пожалуйста: веками стоят стены, стоят террасы, только никому они уже не нужны.

Чтобы попасть в садик, нужно подняться на четвертый этаж – это еще одна особенность горной географии.

Начинаю понимать, что же имел в виду Иосиф Бродский («горы есть форма поверхности, поставленная на попа, и кажущаяся горизонтальной вьющаяся тропа в сущности вертикальна. Лежа в горах – стоишь, стоя – лежишь, доказывая, что, лишь падая, ты независим»). Мы идем наверх, и теперь мой новый дом представляется мне бесконечной башней, поломавшейся в пространствах и измерениях. Вот одна лестница, загибающаяся направо, с какой-то странной полочкой сбоку – и мы оказываемся в комнате без дверей, или это гигантская лестничная площадка? Воздух тут ходит слоями. Теплее, теплее, холоднее, опять теплее… я приближаюсь к камину. Он пышет жаром за стеклом. Как Бруно и обещал, перед ним стоит кресло, соединенное со стеной паутиной, которая красиво поблескивает в отсветах огня.

– Я тебе клянусь, что утром ее еще не было!

Борясь с паутиной, он показывает мне еще одного жителя нашего дома: маленького черного червячка. Какое счастье, что я не боюсь ни пауков, ни червяков!

– Самое главное, – говорит Бруно шепотом, – его не напугать, потому что тогда он начнет вонять, как перепревшая кожа.

Снова лестница, только совсем другая, прямая и черная, – и мы на третьем этаже. Тут наша спальня и еще одна маленькая комнатка, которая будет моим кабинетом, а также чудесная маленькая пещера, выдолбленная в скале, – это ванная. Ах, как красиво и необычно! У меня дух захватывает от мысли, как я буду принимать тут ванну при свечах, бросающих на скалу причудливые тени. Но тут же выясняется, что ванна – крошечная, сидячая. В полумраке Бруно не видит моего разочарования и жизнерадостно объясняет, что места достаточно и для нормальной ванной, но какой смысл – горячей воды все равно не хватит.

Меня охватывает паника. Тут ее что, греют в кастрюльке? И носят из кухни? На третий этаж? Нет, не так страшно: просто воду греет электрический бак, он довольно большой, но душ дольше пятнадцати минут не попринимаешь, горячая вода кончится. Зато ее никто никогда не может отключить.

В ванной пока ничего нет, даже зеркала. Только старомодный фен, большой и угловатый – такой был у моей бабушки в семидесятых годах. Бруно этим фактом удивлен: ведь он только вчера его купил в местном магазине, который называется не по-итальянски, а на местном диалекте – У мазагин. Неужели он там пролежал столько десятилетий? Может быть, дело в том, что «мазагином» заправляют три неженатых брата – Ромео, Клаудио и Марко, которые в женских штучках не очень-то и разбираются.

Снова лестница, теперь металлическая и круто завернутая спиралью. На четвертом этаже, под крышей, кабинет Бруно, уже вполне обжитой. И вот он – садик. Я его тоже представляла себе другим – почему-то мне казалось, что он должен плавно переходить в окружающий лес, из которого время от времени к нам будут забредать хрупкие оленята, а я буду угощать их морковкой. Интересно, есть ли здесь олени?

– А как же! – отвечает Бруно. – Вот поедем в ресторан, и попробуешь.

Ну что ж. Главное, что из садика открывается великолепный вид на окрестности, а под оливковым деревом имеется шезлонг. Бруно по такому случаю открывает бутылку белого шипучего вина. Ну наконец-то!

Мы сидим с бутылкой, пока солнце не скрывается за изломанной линией гор. Сразу резко холодает. Пледы не спасают, да и ужинать пора. Так что я перемещаюсь к камину, а Бруно некоторое время возится в кухне, а потом приносит еду. Миска с салатом, миска с хлебом, тарелка с сыром и ветчиной, бутылка с маслом, бутылка с уксусом. Бруно советует мне начать с мягкой массы, по которой ползают фиолетовые гусеницы плесени:

– Я это не люблю, но тебе понравится.

Откуда он знает?! И действительно, мне вкусно настолько, что удается запомнить сложнейшее название: горгонзола кон маскарпоне.

Есть еще кругляши бумажного цвета – это козий сыр, очень сладко-солено-острый – даже щиплет язык. Самый скучный – тонко наструганный пармезан, но только потому, что я его и раньше ела.

– Сыры в Лигурии обычно подают на десерт, вместе с медом. Но я решил сделать как в России. А пасту приготовил самую простую – спагетти с маслом и пармезаном. Вообще-то я умею и фузилли с тунцом, и пенне аррабьята…

Пока Бруно идет за макаронами, я пробую сыро-вяленую ветчину – прошутто крудо. В России ее называют пармской ветчиной, но на самом деле ее делают не только в Парме, а повсюду в Италии. Мне в ней нравится все: темно-красный насыщенный цвет, белая полоска жира, а главное – тонкий запах, живой и человечный, даром что ветчину делают из мертвой свиньи.

Наконец Бруно возвращается из кухни и вручает мне горячую глубокую тарелку с блестящими от масла макаронинами. Соуса нет вообще, сыра он тоже явно пожалел… Через пару минут я пялюсь в пустую тарелку. Как же так произошло? Бруно спрашивает:

– Почему русские кладут в спагетти столько сыра? Ведь от этого они не делаются вкуснее!

Теперь надо выпить чаю.

– Где-то он у меня был…

Бруно роется в шкафу и достает оттуда мятую коробочку, а из нее пыльные пакетики. О ужас! Приходится ему сообщить, что по утрам я люблю пить крепкий цейлонский, днем – что-нибудь ароматное, например черный жасминовый или пахнущий лыжной мазью лапсанг сушонг, а вечером – генмайчу, зеленый чай с рисовым попкорном.

Бруно смотрит на меня виновато. Он никогда даже не слышал о таких чаях, и вряд ли где-нибудь в окрестностях есть специализированный чайный магазин. Итальянцы чай пьют, только когда болеют, да и то чаще заваривают ромашку. Может быть, рассыпной чай найдется в супермаркете, но – пара сортов, не больше. Никакого попкорна.

Вот это удар! Как же я об этом не подумала? И дома, и на работе у меня были чайные станции, а именно:

чайник электрический, чайник заварочный, пара любимых чашек, чашки с блюдцами для гостей, ложечки серебряные, розетки, мед, варенье, лимон, сахар, баранки и печенье.

Ну, раз чаю не нальют, значит, пора спать. Я ухожу в пещерную ванную. И некоторое время стою там в оцепенении, не в силах раздеться: очень холодно. Нет, говорю я себе. Лучше я буду грязная и здоровая, чем чистая и простуженная. И впервые за долгие годы ложусь спать, не приняв душа. Но ведь я и в деревне впервые за долгие годы! Меня накрывают воспоминания детства: я же ненавидела бабушкину деревню! Деревянный сортир, огород с колорадскими жуками, посуда, которую надо было мыть в тазике. Сейчас все, конечно, не так, но заснуть я не могу – одолевают тревожные мысли о будущем. Пол-одиннадцатого – детское время, в Москве вечер, можно сказать, еще и не начался бы, а тут уже и поужинали, и посуду помыли, и идти совершенно некуда. К тому же макароны застряли в желудке, и я чувствую себя шаром, даже пошевелиться не могу. Я никогда не ем на ночь такое количество еды!