И сидел потом молча, отдыхая от ночи, успокаиваясь почти до блаженства. И не замечал собравшихся вокруг прохожих.

Днем, аккуратный, холодный, жестокий, почти такой, каким был до появления Мари, - ехал, шел, поднимался по лестницам, раздевался в прихожей. Трезвый, решившийся (хотя голова болела нестерпимо), проговаривал про себя спокойно и просто:

- Вы знаете, видимо, я устал. Я был рад. Я назвал вас именем моей матери. _Моей_ матери. Вы хотите свободы? Местожительство, содержание, цацки, халва... Нет, халвы не будет. Вот халвы - не дам. Я уезжаю, потому что это смешно. Вы, безусловно, прекрасны, но я не готов растворяться. Я забросил дела, дом не доведен до ума, потому что, оказывается, у меня нет вкуса. Бог с ним. Мне не интересно. Я занимаюсь тем, что я занимаюсь Вами. Благодарен. Обязан. Спасибо. Тошнит. Еще раз благодарен. Адье, мой ангел. Мерси. Са ва.

Он отпер запертую на засов дверь, где оставил Мари.

Ее не было.

Он открыл задвижки на окнах, выглянул зачем-то.

- Мари, - позвал спокойно.

Ему не ответили.

Он снял перчатки.

Выдохнул изо рта воздух.

Подумал.

- А! - и засмеялся. - Наверное у собак.

Он вышел во двор - ее не было.

Но ему показалось, что она здесь. Он прошел по снегу, по которому она каталась совсем недавно, подошел к собачьей конуре и сказал:

- У-тю-тю!

Щенки пискнули, сука зарычала. Он не заметил, не слышал.

Мари не было.

Но когда-то она была здесь, и поэтому она была здесь и сейчас.

Дохнул ветер - и Барин повел плечами и обернулся: нет. Никого. Нежность и ласка, тоска по нежности и ласке охватили его, и он растерялся. Потому что не спал, потому что не знал, что делать с этим ощущением.

Звука в воздухе не было, но было дыхание, от которого звучали замороженные в снегу деревья, и, казалось, их цвет менялся от движения ветра.

- Надо поспать, - сказал он себе. - Надо было действительно удавить ее и все.

- Барин, Халима поймали, - сказали ему. - Начинать?

- Что? - спросил он.

Он прошел на конюшню, и Халима пороли при нем.

Он стоял до последнего, едва заметно дергая щекой на каждый удар, как будто бил сам.

И удовлетворился виденным.

Он прошел по недостроенному дому, не видя ничего толком.

Вошел в кабинет и решился работать. Осмотрел предметы на столе, переставил их... и не заметил ничего, что сделал.

- Ну что же. Через некоторый перерыв, наконец, появилось свободное время. Сколько времени! Господи же!.. Нет, я помню, почему и куда, мне стыдно, и мы сейчас займемся делом.

Рядом, сбоку, стояло маленькое венецианское зеркало, и он увидел в нем себя.

В нем, отраженном, была такая мука, такая страсть!

Он не узнал себя в зеркале. Ему стало, наконец, страшно.

- А где у нас дагерротип Сергей Андреевича? - он подвигал ящики стола, вспомнил, что никаких дагерротипов нет и быть не может. - А, да. Я сам и сжег. Жалко. Можно было бы посмотреться и сравниться.

Он отвернулся от зеркала, взглянул опять, чтобы удостовериться, что ему совсем не страшно смотреться на себя в зеркале. И замер: за его отражением в зеркале отражалась открытая дверь кабинета.

Он оглянулся: нет, дверь заперта.

Было бы оскорбительно сознаться в том, что ему не по себе.

Он отвел глаза от зеркала и убрал его как будто случайно.

- Начнем, - сказал он.

Перед ним лежала его будущая книга.

- Ничего себе! - сказал он громко, как будто для посторонних. - Это сколько же времени прошло? Год? Сто?

Он посмотрел на часы, но не мог бы сказать, сдвинулось ли время в какую-то сторону. Часы, может быть, стояли.

Он сломал стрелку, когда-то уже сломанную и теперь склеенную. Придвинул рукопись ближе и прочел вслух:

- "Итак, время. Оно придумано человеком и только им. Для того, чтобы имитировать несколько миллионов жизней. День - жизнь. Час - жизнь. В детстве это естественно и неосознанно. Время - это придуманная условность. Так же как дьявол. Дьявола нет. Он придуман для устрашения и оправдания. Время не измеряемо. Время не имеет никакого отношения к Божественному".

Он взял перо и хотел продолжить мысль, но мысли не было. Руки дрожали. Ему стало страшно от того, что так сильно дрожат руки.

- Она в спальне! Она просто спит! - вдруг осенило его. Он сумел додумать:

"Никогда не надо думать о зле. Иначе зло материализуется".

И сумел даже аккуратно положить перо на место. Улыбнулся.

Закрыл рукопись и вышел.

Он пошел по анфиладе комнат, и пока шел - понял, что Мари нет в спальне.

Спальня была пуста. Аккуратно и мертво прибрана.

Он закрыл дверь спальни и пошел обратно.

И, пока шел, понял, что Мари действительно исчезла.

Руки его отяжелели, ноги не шли.

Он остановился, оглянулся на черную анфиладу комнат, - и ужас, пронизывающий, беспощадный, объял его:

- Вот и все, - сказал он.

Мари казалось, что она найдет его, как только выйдет из дому. Но через минуту она уже заблудилась.

Она шла по каменному городу и не знала, кого она ищет.

В витринах магазинов, на поверхности Невы видны были отражения людей, когда-либо смотревшихся в них.

Мари шла и внимательно вглядывалась в лица-отражения, ища среди них близких или знакомых. И не находила. Или наоборот: узнавала кого-то незнакомого.

Она увидела _бесполых_, которые опять нашлись и прятались в подворотне, стесняясь обняться, только касаясь друг друга ладонями.

Она остановилась и смотрела на них, отвесив губу, как смотрят дети: не заботясь о выражении своего лица.

Один _бесполый_ повернулся к ней и взглядом дал ей понять, что она может присоединиться к ним или же подождать его за углом, когда он отделается от друга.

Она прошла мимо разбитой Барином витрины и порезалась об осколки. Ей хотели помочь, но она облизала рану и ушла к парку, где был снег. Заплакала. Полежала на снегу, глядя в небо, где тоже были люди.

Опять стало легче.

Она села в снегу, увидела кошку, поднялась и пошла к ней.

Кошка повернулась на спину, чтобы ее погладили. Мари погладила кошку. Обняла и прижалась к кошке лицом.

На нее смотрели из окна, но она притворилась уродом. И на нее перестали смотреть.

Встало солнце.

С солнцем сразу исчезли прохожие на улицах - спать.