Комната напоминала скорее оружейную, чем приемную палату. Молодой князь любил окружать себя предметами, близкими его сердцу. Лишь роскошные сиденья, стоявшие у стен, говорили о том, что комната предназначена для приема почетных гостей.

Все двери были тщательно заперты изнутри, а пурпурные с тяжелыми золотыми кистями занавеси окон спущены. Лишь одна дверь была открыта, она вела в опочивальню. У этой двери, держась обеими руками за рукоятку кинжала, стоял человек в легкой одежде гонца. На нем была короткая шуба с кожаным верхом; широкий кожаный пояс охватывал часть груди и стягивал низ живота для предохранения от тряски во время быстрой езды. Кожаные узкие штаны у бедер были пристегнуты к кожаным ноговицам. На ногах были туго сплетенные волосяные башмаки с подошвами из грубого волоса, на голове – круглая войлочная шапка, обернутая куском шелковой материи, концы которой закрывали голую шею и спускались на широкие плечи. Ему еще не было тридцати пяти лет, но в короткой курчавой бороде уже пробивалась седина. От ветра и палящего солнца мужественное лицо его, смуглое от природы, приобрело еще более темный оттенок. Суровое выражение лица смягчалось блеском ясных глаз.

– Значит, ты не привез мне письма, Сурен? – продолжал свои расспросы князь.

– Не дали, господин мой, – отвечал гонец. – Опасались, что по дороге перехватят. Да и мне, живому письму, с большим трудом удалось добраться до моего господина. Я уже все рассказал вам, вы уже все знаете.

– Да, но ты толком ничего не объяснил, – взволнованно прервал его князь: – что же побудило моего отца изменить своей вере и принять участие в таком позорном деле… Или Меружан, злодей, лишил его разума… Я хорошо знаю Арцруниев, они мне дяди… Ради славы, власти и почета они готовы пожертвовать самым святым. Но мой отец… он никогда не был таким… или его обманули?..

При последних словах голос молодого князя задрожал, он провел рукой по лбу, поник головой и несколько минут оставался в тяжелом раздумье. Сурен с глубоким состраданием смотрел на него. Когда Самвел снова поднял голову, Сурен ответил:

– Его не обманули, господин мой. Но с того дня как царь Шапух умертвил вашего дядю после жестоких мучений в Тизбоне, отец ваш стал домогаться должности спарапета8 армянских войск. Шапух дал ему это звание, и ваш отец исполнил его желание…

– Теперь понятно… – как бы про себя промолвил молодой князь. – А теперь расскажи. Сурен, все, что знаешь о смерти моего дяди.

Тяжело было гонцу описывать смерть героя, у которого он был одним из самых преданных телохранителей и вместе с которым участвовал во многих сражениях. Но молодой князь настаивал, и Сурен приступил к рассказу.

– Вам известно, господин, что Шапух обманом завлек в Тизбон нашего царя Аршака и вашего дядю. Царя заковали в цепи и заключили в крепость Ануш в Хужистане, – я уже вам об этом говорил. После этого Шапух приказал привести на судилище вашего дядю. В тот день площадь царского судилища была полна народа. Присутствовал и я. Когда дядю вашего поставили перед судьями, Шапух окинул его взглядом с головы до ног – дядя был маленького роста – и с насмешкой сказал: «Неужели это ты избивал многие лета арийцев (персов) и осмеливался беспокоить нас столько времени?» Ваш дядя смело ответил ему: «Да, царь, это я». – «Лисица! – с гневом воскликнул Шапух. – Я велю умертвить тебя смертью лисицы». – «Над ростом моим смеешься, царь? – ответил ваш дядя. – Или силу мою до сих пор еще не узнал? Прежде я казался тебе львом, а теперь кажусь лисицей. Так слушай же, царь, я тот самый Васак, Васак-великан, которой упирался правою ногой в одну гору, – и гора равнялась с землею, упирался левою ногой в другую гору, – и другая гора равнялась с землею». Шапух спросил: «Скажи мне, какие же это горы ты сравнял с землею?» Князь отвечал: «Одна гора – это ты, другая – греческий царь. Пока среди армянских нахараров было единство и крепкая связь с царем армянским, пока мы хранили заветы отца нашего Нерсеса9, до тех пор бог нас не оставлял, и мы не раз учили врагов нашей, отчизны, в том числе и тебя, царь Шапух. Но когда раздоры наших нахараров предали в твои руки нашего царя, с того дня мы сами уготовили себе гибель. Теперь же делай со мной, что хочешь, – я ко всему готов». Весь народ, собравшийся на площади, был поражен смелыми речами вашего дяди. Поражен был и царь и похвалил его за отвагу. Но затем приказал его, умертвить, извлечь внутренности, набить труп сеном и отправить в крепость Ануш. Там поставили его, как бесчестие, пред глазами закованного в цепи царя Аршака, и с тех пор бесконечные слезы льются из очей несчастного царя, когда он смотрит на своего храброго, верного спарапета.

Молодой князь, слушая этот печальный рассказ, приложил платок к влажным глазам, стараясь скрыть слезы.

– Он герой, и умер смертью героя! – воскликнул он наконец. – Сын его, Мушег, должен гордиться таким отцом. А я… чем мне гордиться? Вечный позор покрыл мою голову. Мой отец ради должности спарапета, которую занимал его брат, стал презренным орудием в руках убийцы брата и теперь во главе персидских войск идет на Армению, чтобы залить ее кровью… Горе мне, горе! Чем искуплю я этот позор?

Первые лучи солнца, падая на пурпурные занавеси, залили комнату алым светом. Молодой человек с неудовольствием заметил, что день уже настал. Он обратился к гонцу:

– Спасибо тебе, Сурен, твоей службы я не забуду. Теперь, пока в замке все спят, поспеши скрыться. Когда понадобишься, я тебя позову.

Сурен поклонился до самой земли.

– Ты, конечно, отправишься домой? – спросил его князь.

– Нет, господин, я поклялся не видеть ни жены, ни детей, пока…

Он не докончил своих слов, но князь догадался, что он хотел сказать. Доблестный и храбрый воин уже пять лет не был на своей родине. Целых пять лет служил он в Персии в армянской коннице10 и участвовал во многих походах против кушанов11. Теперь он вернулся на родину; его родное местечко Хорни было недалеко от замка Вогакан, но он решил не возвращаться домой, так как был поглощен делом, которое было ближе его сердцу, чем жена, сын и друг.

– В таком случае скажи, где найти тебя?

– В Аштишатском монастыре, – ответил гонец. – Меня там не узнали и приняли за чужестранца. Коня своего я оставил там же.

Молодой человек поднялся с дивана и, запахнув широкий халат, направился в опочивальню. Сурен последовал за ним. Самвел подошел к своему ложу и откинул лежавший перед ложем ковер. Затем он нажал на полу едва заметную пружину, доска быстро поднялась и открыла квадратное отверстие.

– Тебе, я думаю, знаком этот ход? – обратился он к Сурену.

– Еще бы, господин, – ответил тот многозначительно. – Эта комната была опочивальней вашего покойного дяди, спарапета. Я был тогда еще безусым юношей и подметал в этой комнате пол.

Все детство Сурена прошло в этом замке. Будучи крестьянином Мамиконянов, он был взят в замок как способный и исполнительный мальчик. Когда же он достаточно освоился, то стал исполнять должность постельничего.

Князь взял огниво, кремень и трут, ударил огнивом. Посыпались искры, и трут начал тлеть. Князь зажег об него серную спичку, а от нее клубок навощенных ниток и подал его Сурену, говоря:

– Ну, теперь ступай.

Сурен еще раз молча поклонился и, по привычке перекрестившись, стал спускаться в отверстие, которое было так узко, что человек с трудом мог пролезть в него. Князь опустил доску и снова накрыл ее ковром.

Под полом замка было много подземных ходов, которые, подобно сети лабиринта, вели в разные стороны. Главные помещения, где проживали хозяева замка, имели свои особые потайные ходы, которые, соединялись в глубинах подполья и таким образом сообщались между собой и с внешним миром.

Самвел вернулся в приемную палату.