– Не боишься, командир? – Блажь недоверчиво смотрел на показания прибора.

– Боюсь, – кивнул Полоз. – Что воды останется кот наплакал, и будешь ты, мил друг, из болота хлебать.

Блажь не нашелся что ответить, молча набрал флягу. Ради Нестера пришлось растянуть привал на лишние полчаса – хотя Нестер и не просил, по его лицу, по катившемуся по лбу поту было понятно, что переход давался ему с трудом.

– Из-за меня? – не выдержал он.

– Нет, – отрезал Полоз. – Надо сориентироваться, и вообще.

Он достал карту, сверился с ней. Блаженный присел рядом, сунул нос в планшет Полоза.

– Ни хрена я в вашей технике не шарю.

– Как же ты нас ведешь тогда? – усмехнулся Якут.

– А вот так. Прямо потопаешь – будет бывший город Соликамск, еще прямо – Киров, а там и до Северного форта рукой подать. Ну а за Северным фортом, чуток южнее, – вот она, на блюдечке с голубой каемочкой. Москва-Сити. Столица Российской Федерации, чтоб им там всем.

– А ты там бывал? – не удержался Якут.

– Да на кой оно мне? – отмахнулся Блаженный. – На севере от форта бывал, в Восточный ходил. Но ты не боись, географию знаю.

– Смешно, – ответил Полоз. – Ладно, привал окончен. Встали и пошли.

Отряд двинулся вслед за командиром.

– Внемлите, праведные! Священный Дух указал нам на врагов наших. Как сказано в Великой Книге, ищущие богатств да низвергнуты будут в огонь. Огонь очистил их, переродил, и будет так со всяким, кто потревожит наш покой.

«Праведные» угрюмо молчали. Подходили по одному, вставали на колени, принимали «благословение», косясь на пепел от костра. Кряхтя поднимались, медленно шли к своим домам. Гвездослав провожал их острым взглядом, вглядывался в лица. Паства взгляда избегала, бурчала под нос благодарения и отходила от него подальше.

Ветер трепал длинные волосы Отца. Гвездослав недовольно поморщился – под рясу поддувало. Босые ноги еще грели подернутые пеплом угли, но уже хотелось поскорей вернуться в дом, крикнуть Лешку, пусть накрывает на стол. Сколько там еще? Серенко, Марьяна с дитями. Корова! Не могла детей на первую очередь сунуть, пока еще был у него запас благости. Дитятям улыбаться надо, для них особое благословение.

Гвездослав повернулся и, проигнорировав глупую бабу, пошел в свой дом. Краем глаза заметил вытянувшуюся физиономию Марьяны и прибавил шагу. Пущай теперь покрутится, побоится, что утратила расположение Отца. Авось ума прибавится. Оглянулся. Марьяна как стояла, так и упала на колени, детей тискает, а они чуют, они-то знают, едва ли не в рев. Бабы шептаться начали, ишь, глаза отводят. Она к ним, а они от нее. Скоро так пошли, точно от прокаженной. Хорошо!

Он пошел в дом, пятка за пятку отряхнул ноги от праха.

– Лешка!

– Иду, иду, радетель!

Вот правильная баба. Гвездослав сбросил в угол кожушок, отороченный медвежьей шкурой, снял с себя амулеты, задел длинную прядь, выругался в бороду. Лешка гремела тазами, хлопотала, таскала из сеней горячую воду, готовила омовение.

– Скоро там? – прикрикнул на нее Гвездослав, не столько для дела, сколько для острастки. И чтоб услышать свой властный, хорошо поставленный голос. Когда-то пел он в церковном хоре, только где он теперь, этот хор? А у кого ум есть, тот всегда пристроится. Над людишками власть иметь будет. Сладкая она штука, власть. Людишки что? Мусор, быдло, они для того и существуют, чтоб над ними командовать. Всегда за сильным стремятся пристроиться, всегда сильного ищут. А как найдут – вот тут и будет им хлеб с маслом. Супротив слова не скажут, на такое пойдут, чего сами от себя не ожидают.

Горячая вода давала обильный пар, Гвездослав смотрел, как тонкая струйка вливалась в холодную воду. Лешка сноровисто мешала в тазу, подливала и не замечала будто бы, как кожа краснела. Вот взять ее, Лешку. Поначалу гордая была, а ничего, пообломал ее. Под себя подстроил. Да и надо-то было всего ничего – власть свою показать. Мужика, с которым она пришла, «праведные» его заморили, вот тут-то и гордыня вся кончилась.

Гвездослав опустил ноги в таз. Заохал, застонал, наслаждаясь горячей водой. С минуту посидел так, потом ткнул ногу в Лешкины руки. Лешка проворно мыла, массировала заскорузлые пятки. Скоро бросилась к тумбочке, достала барсучий жир.

– Сколько раз тебе говорил, рядом держи. – Гвездослав ткнул жилистым кулаком в голову Лешке. Она закивала часто-часто, расстелила полотенце на коленях, обтирала ногу, смазывала жиром кожу.

– Не сердись, не сердись, благодетель. Дура-баба!

– Вот то-то и оно, что дура, – заворчал Гвездослав. – Слышь, Лешка, Марьяну бы надо проучить. Ты там пусти слух между баб, дескать, Отец за Марьяной следит, потому как грех на ней имеется. А какой, не говори. Слышишь?

– Пущу, пущу. А какой грех-то, Отец?

– Дура! Говорю же, слух пустить надо. Есть там грех или нет, не твоего ума дело. Пускай помучается.

– А, ну так бы сразу и сказал.

– Цыть у меня! Говоришь много!

Лешка притихла. Домыла другую ногу, подставила тапки. Гвездослав вставил ногу в прогретый мех, пошаркал, откинулся к стене. Из-под бровей смотрел, как Лешка убирает выплеснувшуюся воду, таз, наскоро полощет руки, собирает на стол. Потянуло едой, разваренная картошка дышала паром, на столе, как по волшебству, возникали соления, румяный окорок, запеченный до корочки, каравай душистого хлеба. Ждал, пока поставит Лешка на выскобленный стол лафитник, наполненный настойкой, и только потом нехотя поднялся с лавки, подошел, сел за стол.

В дверь постучали. Гвездослав чертыхнулся про себя, уронил с вилки картофелину.

– Кого несет? Лешка, стучат!

Лешка кинулась к двери, послышались приглушенные голоса.

– Кого несет, говорю?

– Я это, я.

В дом вошел юркий, меленького росту мужичонка. Наскоро сотворил знак благодати, постучал ногой о другую, быстро, сноровисто стащил с себя верхнюю одежду.

Гвездослав ждал. Этот был свой человек, последние пять лет ходил правой рукой Отца, отчего и было ему дозволено нарушать трапезу, да и многое другое. Звали его Антон Манишин, но в поселении называли его Чуха и боялись почти что как самого Отца. Злобный, пронырливый, он никогда не мстил обидчикам прямо, предпочитая на обиды отвечать больно и исподтишка, когда уже и забывалось, из-за чего разгорался весь сыр-бор. Он ничего не прощал и был вездесущ – все знал, за всем приглядывал. Отец ценил его, позволял многое, но всегда держал дистанцию.

– Чего тебе?

Чуха подскочил, быстро оглядел стол, сглотнул слюну.

– Видел я кое-чего.

– Чего? Толком говори.

– Пятеро сюда идут. При оружии, выглядят чудно.

– Где?

– День переходу. Я там силки ставил. Один вроде бы помятый, может, наскочили на кого. За ребра держится. Остальные здоровые, идут ходко, если останавливаться не будут, к вечеру доберутся.

Гвездослав отложил вилку, вперился взглядом в меленькие бледные глаза Чухи.

– Я чего подумал-то, Отец. Как придут, пустим на постой. Больно уж ружбайки у них хорошие. Да и патронов не помешало бы отсыпать. А там навалимся кучей…

– Навалимся, говоришь? Не много ли на себя берешь? А если стрелять первыми начнут? Наши-то струхнут, по щелям расползутся, бери тепленькими.

Чуха замотал головой. Взгляд его прищуренных, хитрых глаз перебегал с лица Гвездослава, совершал круг по комнате, возвращался обратно.

– Не, в самый раз. Говорю же, пустим на постой. Все чин чинарем, просим, гости дорогие, к нашему шалашу. Беленькой поднесем, то да се, бабу какую помоложе подсунем. Дескать, давно к нам никто не забредал, мы люди мирные, оружия – три берданки, два топора, а больше ничего и нету. Тут главное – чтоб они нам поверили, дескать, нечего им опасаться. Ну а в беленькую, сам знаешь.