Ганс Винтершильд родился семнадцатого октября тысяча девятьсот двадцатого года в городке Лангензальца, у границы, отделяющей Пруссию от Тюрингии. Отец Ганса, Фридрих Винтершильд, поглядел на корчащегося малютку со светлым пушком на голове, с шарящими ручонками и понял, что молитвы его оказались услышаны. Нежно чмокнув жену во влажный лоб, он негромко произнес:

— Мутти, ты подарила мне сына.

В течение многих поколений это семейство играло в городке довольно значительную роль; отец Фридриха в начале века даже выдвигал свою кандидатуру в мэры, правда, безуспешно. Сам Фридрих, теперь почти шестидесятилетний, командовал местным артиллерийским полком, провел четыре года на Западном фронте, дослужился до полковника, а потом, по суровым условиям Перемирия, пушки конфисковали и уничтожили. Его жена Вильгельмина, урожденная фон Веца-Баберсбек, придала семейству легкий налет аристократичности, которого оно давно жаждало.

— Если б, — говорил полковник Винтершильд, — фон была моя мать, а не супруга, служить в артиллерии мне бы не пришлось. Я бы стал кавалеристом и завел бы полезные знакомства в генеральном штабе.

Он упускал из виду, что, поскольку Германия была лишена армии, эти тонкости в любом случае ничего бы не значили. Для него вооруженные силы были одной реальностью, жизнь — другой. И совместиться они не могли никоим образом.

Дети Винтершильдов столкнулись с трудностями. Старшая дочь, Ханнеле, была обречена оставаться старой девой. Она, поскольку преподавала пластику и мимику в детском саду, сохраняла милые детские повадки, что вызывало некоторое беспокойство. На губах у нее почти всегда играла капризная улыбка, она на глазах увядала, духовно так и не покинув детской. Младшая, по прозвищу Мопсель, вышла замуж за некоего Гельмута Больмана, обладавшего в полной мере воинственным, уязвленным величием тех, кто нес на своих плечах все бремя невзгод Германии. Природа одарила его необычайно скрипучим голосом и сокрушительным красноречием. Когда он пользовался тем и другим, никакая сила на свете не могла остановить его.

И теперь, в послевоенной обстановке, у этой пожилой четы родился мальчик, который придал ее преклонным годам чудесную, неожиданную теплоту.

Детям внушают, что гордость предшествует падению, что падение является неизбежным следствием гордости. Из чего делается вывод, что гордость — это плохо. Плохо для индивида. Но как ни парадоксально, их вместе с тем учат, что плохое для индивида необходимо для масс. Ребенка упрекают, если он возносит себя на пьедестал, но в то же время поощряют возносить туда свою страну, права она или нет. Гордость, когда она уязвлена, становится опасной, и с помощью арифметики можно доказать, что национальная гордость является большей проблемой для мира, чем гордость одного человека.

Мало кто мог предвидеть, какой страшной станет Первая мировая война. Жан Жорес во Франции предвидел и был убит за свое ясновидение. Генералы с обеих сторон договорились, что война закончится «к Рождеству». Закончись она в самом деле к Рождеству тысяча девятьсот четырнадцатого, можно не сомневаться, что последствия ее оказались бы ненамного страшнее войны восемьсот семидесятого года. Либо та, либо другая сторона пережила бы краткий период упадка, либо Берлин, либо Париж были бы мгновенно оккупированы, Германия уступила бы свою часть Западной Африки Франции, часть Восточной Африки Англии, или же Мадагаскар и Бермуды перешли бы на время Германии в популярной тогда игре в колониальные шашки, и высшим достижением генерала Першинга осталось бы вторжение в Мехико.

Использование кавалерии, красные брюки французов и немецкие каски с блещущими шишаками свидетельствовали, что это будет цивилизованная, рыцарственная война, кратковременная мера силами в наилучших традициях. Люди, которые размахивали флагами возле дворцов и бездумно устремлялись на призывные пункты, постепенно стали осознавать, что стороны равны по силам, и в своем глубоком разочаровании начали нарушать вековые правила соперничества. Поскольку надежды победить не было, стало очень важно не проиграть. Мало того, что поражение повлекло бы за собой невиданный упадок, становилось ясно, что будет создан некий жуткий прецедент, последствия которого рисовались зловещими, ужасающими. Пожар такого масштаба вряд ли мог окончиться только сложением оружия и поспешным отречением от своих прав.

Когда Германия в конце концов капитулировала, ее делегаты вынуждены были делать вид, что ждут того же милосердия, с каким относился к побежденным Наполеон, а когда эти ожидания не оправдались, изобразили ужас, осознав, что Рейх является первой страной в мировой истории, наказанной по рассчитанным, современным масштабам. Пожалуй, они были вправе жалеть себя, так как стали в определенном смысле жертвами общей вины, вины людей с обеих сторон, которые беззаботно вступили в войну, дабы уладить дела правителей, и уцелели, дабы нести ответственность за дела их подданных.

Полковник Винтершильд испытал всю горечь капитуляции, тем более что он не оставлял уверенности и надежды все четыре года — срок для каждого, кроме твердокаменного патриота, непомерный. Когда наступил мир, он был искренне и глубоко потрясен суровостью приговора, вынесенного невиновной, на его взгляд, стране.

Нравственные проблемы полковника обострились, когда инфляция свела пенсию до жалких грошей. С продуктами дела обстояли так же плохо, как с деньгами; он смотрел на маленького Ганса, игравшего в своем манеже, и бормотал, что, если ребенок вырастет хилым, виноваты будут те безбожные государства, которые так бессердечно распяли Германию.

После Версальского вердикта возник миф, что к поражению привела какая-то гнусная уловка, а не изнеможение страны. Когда все уже почти забыли о той войне, немцы все еще перевоевывали в воображении ее битвы. Никогда не задавались вопросом «Зачем мы воевали?», но постоянно «Что получилось не так?».

К тому же после стадной, бездумной жизни при имперской диктатуре, новая многопартийная система демократического правительства, состоявшего в подавляющем большинстве из честных людей, насилу сводящих концы с концами, казалась не только никчемной, но и созданной но расчетливому плану союзников сохранять Германию слабой.

При подобных подозрениях парламент, находившийся в младенческом возрасте, был обречен. Избрание Гинденбурга рейхсканцлером обнаружило как стремление к прежнему имперскому величию, так и вызывающий вотум доверия тому, с кем так тесно ассоциировались былые частичные успехи Армии и Империи, что появилась надежда — не все потеряно и последняя битва еще впереди.

В день, когда Гансу исполнилось десять лет, полковник повесил над его кроватью портрет Гинденбурга.

В школе Ганс учился прилежно. Он рано осознал свои долг перед родителями и принял близко к сердцу огромные надежды, которые на него возлагались. Школа — такое место, где в еще не развитый разум сеют не только знания, но и предрассудки. Поскольку Ганс обладал врожденным чувством дисциплины, унаследованным от поколений предков, служивших хоть и не блестяще, но добросовестно, что снискало уважение фамилии Винтершильд, то, естественно, пил из источника знаний, даже не задумываясь о его вкусе. Он знал, что Германии вредили на всем протяжении ее истории, что Фридрих Великий блестяще боролся против коварного заговора тех, кто завидовал германскому военному искусству, что победу при Ватерлоо одержал не Веллингтон, а Блюхер, и что конец в восемнадцатом году наступил в результате не поражения немецкого оружия, а позорного развала в тылу. Знал он это все, потому что ему так говорили, и отец подтверждал теории учителя в долгих послеобеденных высокопарных разглагольствованиях о немецкой душе, проникнутых безудержной жалостью к собственной персоне.