Тем, с кем я заходил,

и памяти тех, кто не вышел

“ Попробуем взглянуть на это

дело с житейской точки

зрения“.

С. Довлатов

“Я никогда не вернусь в Ленинград”.

М. Веллер

1

Мне нравятся мелкие, неприметные на первый взгляд, парадоксы, придающие нашей однообразно утекающей жизни особую, порой не замечаемую в своей обыденности, пикантность. Не покажется необычным, что израильские солдаты поют под отсвечивающим серебром звезд иссиня-черным ливанским небом песни Розенбаума. И, как наяву, померещилось – снова ветер заносит в знакомые подворотни буро-желтые кленовые листья, Медный Петр вздыбливает коня к слившимся с невской водой свинцовым облакам, а с высоты Александрийского столпа ангел смотрит на до боли знакомую перспективу…

По омытым дождём проспектам мимо перемигивающихся красным сигналом светофоров несется рафик “скорой помощи”. Противный, замораживающий кровь вой сирены разрушает тонкую ауру видения и возвращает на грешную землю Ближнего Востока. Сирена, не умолкая, бьется над базой и вместе с ней, в порывах неожиданно поднявшегося ветра, забился на высоком древке ярко-белый флаг с голубой шестиконечной звездой. “Тревога! Тревога! – перекрывает сирену металлический голос из репродуктора, – Все по местам!”

Струна оборвалась.

–Розенбаум в Афган ездил, а к нам не приедет,– слышу я за спиной.

Мы бежим к площадке, где стоят бронемашины. Из оживших аппаратов связи брызгами разлетаются обрывки обычной радиоперебранки. Сирена, дав “петуха”, протяжно затихает, ветер пропал и, по-гвардейски надувшийся было флаг, сник.

Над моей головой, вполголоса, продолжается разговор: ”Чувак, не каждому выпадает искать свое еврейское счастье в Зоне, которая не просто зона, но еще и Зона Безопасности.”

–Я на концерте слышал, как он обещал взять автомат и приехать защищать Израиловку.

–Мы сами себе защитники. У Розенбаума есть гитара, зачем ему автомат?! Это, во-первых. Во-вторых, наша страна называется Израилем, и называть её Израиловкой можем только мы, в зависимости от настроения.

–Я не то хотел сказать. Я говорю о его песнях. Они хороши для поднятия боевого духа и так, для культуры.

–Сказал бы я тебе, что у тебя поднимается без моральных подпорок, да Заратустра не позволяет.

Теперь ясно – базарят Володя, ныне Зеев, и Шурик – он же Алекс.

На прошлой неделе Шурик, хороший еврейский мальчик из приличной семьи, отличился. Тупой и агрессивный джобник Шмулик, получивший за наглость и презрение к воинским обязанностям двадцать восемь дней без выхода из части, попросил Шурика передать привет и письмо своей подруге. Шурик выполнил не только поручение Шмулика, но и пожелания его подруги, решившей, что месяц разлуки и воздержания слишком большой срок. Но, Шурик – не Шмулик, он потомственный русский интеллигент, он мучается совестью. С одной стороны ему понравилось и хочется еще, а с другой стороны– неудобно перед Шмуликом, перед его подругой, и он сам себе противен. Шурик копается в своей душе и, используя телефон в моем кабинете, пытается приобщить к этому подругу Шмулика. Он делает долгие паузы, еле слышно тянет слова и шумно дышит в трубку.

Скажи мне кто её друг, и я скажу тебе, какова его подруга.

–Ма ата роце? Ред ми мени!– слышим мы её резонирующий низкий голос.

–Который тут временный? Слазь с мине! Кончилось твое время!– загибаясь от хохота, Володя выдавливает из себя вольный по форме, но точный по содержанию перевод.

Еврейский князь Мышкин из Шурика не получается, он бросает трубку и в очередной раз обещает больше ей не звонить. Из коридора, от общественного телефона, слышен жизнеутверждающий, первобытный вой Шмулика, дождавшегося своей очереди.

Из обрывков разговоров в эфире проясняется, что наши ребята, лежащие в засаде на безымянной каменной террасе, заметили двух террористов, застывших в кустах на той воображаемой линии, которая называется границей зоны безопасности.

Днем, вернувшийся с задания Вадик, здоровый парень, таскающий на своем горбу пулемет, будет, застенчиво моргая русыми ресницами, рассказывать любопытным: ”Задремал я, понимаешь. Вдруг! Что-то внутри меня толкнуло! Продираю глаза – Ой! Мать моя женщина! Прямо против меня, метрах в трехстах, в кустах, стоят два хизбаллона. Один автомат на плече держит, а другой – вот так,– Вадик вытягивает вперед руку,– наизготовку. И не двигаются”.

Усиливая напряжение, на землю опускается предрассветный туман. С натужным ревом пошел вперед танк. Ожидание, в любой момент грозящее прерваться автоматными очередями, давит. Но ещё страшнее прыгать в недружелюбную ночь, нестись, не разбирая дороги туда, где ждут нашей помощи, сознавая, что и нас могут караулить предусмотрительно заложенные мины или озаряющий все вокруг характерным свечением внезапно выпущенный “Сайгер”.

Время тянется нестерпимо долго. Володя с Шуриком замолкают. Медленно, но настойчиво клонит в сладкую полудрему. Наконец над Хермоном встает ярко-красное солнце, резко светлеет, туман рассеивается. В наушниках раздается возглас облегчения, возвращаемся к обычной жизни. На этот раз пронесло. Террористы оказались при дневном свете хитросплетением ветвей.

Я высовываю голову из люка и обращаюсь к ребятам:

–Пацаны! Решайте, пока я добрый, кто со мной на шабат остается?

–Я,– отвечает Володя.

Я удивленно поднимаю брови: Шурик отгулял, как мы уже знаем, прошлый шабат в Израиле.

–Ему важнее, – подмигивает мне Володя.

–Топай. Топай, а то передумаю!– хлопает он Шурика по плечу, -Тебя ждут, а меня – некому.

Забыв обо всем от радости, Шурик соскакивает во взбитую гусеницами невесомую пыль и мчится к казарме.

–Молодой, зеленый,– по-отечески качает ему вслед головой Володя и взваливает на себя немудреный боевой скарб.

У двери моего кабинета нас уже ждет Шурик. Он торопливо переступает с ноги на ногу, как в очереди в туалет. Ему нужен телефон.

–Мой совет до обручения – не целуй её,– напутствую я его.

Теперь можно кинуть в угол автомат, каску, бронежилет, завалиться на койку и спать. Взволнованно-восторженный голос Шурика не дает мне уснуть. Он живописует подруге Шмулика как им будет хорошо почти целых три дня– пол четверга, целую пятницу, субботу и кусочек воскресенья.

–Секс-момент – “Соло на телефоне”. Продолжайте, маэстро!– Володя хлопает в ладоши и подмигивает мне.

–Дай человеку порезвиться,– останавливаю я его. У Шурика слишком тонкая натура, еще не до конца обломанная военной машиной.

Наконец я засыпаю. И снова, но уже беззвучно, мчится “скорая” по Кировскому проспекту, по Большому проспекту, сперва Петроградской стороны, потом Васильевского острова и вылетает на мост Лейтенанта Шмидта. Брусчатка площади Труда сливается перед моими глазами, и я проваливаюсь как есть, в форме и в ботинках, в сон.

2

За окном, с легким стекольным перезвоном, простучал по стыкам ленинградский трамвай. Мелко затряслась, переливаясь и печально позвякивая подвесками, хрустальная люстра. Дневной свет, пробиваясь сквозь пыльное облако, наполняет душную комнату. Сейчас я опущу на пол ноги и солнечный зайчик осторожно подкрадется к ним по вымазанному рыжей мастикой паркету.

Я поднимаю голову – передо мной знакомая карта северной границы Израиля и Южного Ливана. В школе на уроках НВП, начальной военной подготовки, по таким картам, которые старый отставник “полковник-подоконник” называл “полуверстками”, мы играли в войну. “Вы получили приказ командования,– дребезжал голос “полковника-подоконника”,– прибыть из поселка городского типа “Первомайское” в колхоз “Рассвет”, следуя вдоль русла реки “Знаменка” и канала имени Кирова. В вашем распоряжении пять минут отметить топографические квадраты, через которые пройдет ваш маршрут и оценить стоящие перед вами естественные препятствия.”