...Был парламентёр...
Он сказал, что если мы не хотим пощады, то пощады не будет. А если хотим? - спросил наш государь. Тогда откройте ворота. Но если вы хотите нас пощадить, то пощадите так, уйдите. Ты не понял, - сказал парламентёр, - твой город должен быть главным бриллиантом в короне, которую обещал подарить наш принц своей невесте. Хм, вот что; вот как всё просто. Быть бриллиантом в ряду других. В оправе, в клещах. Огранённым и блестящим. Тогда пощады точно не будет. Парламентёра скинули со стены. Для ясности того, что будет. Предатели наметились было, но после этого они поняли, что и это не спасёт. Сегодня раздавали оружие. Мне достался двуручный меч. Я спорил было, показывая свою распоротую руку, и десятник задумался и пробормотал: не боец, убить его сейчас, что ли?.. Я взял меч. Я пришёл домой и поставил его в угол, а потом укутал покрывалом. Странно, в том же самом углу сидела и ты, и ты была укрыта тем же покрывалом (я еле успел накинуть его на тебя), когда ко мне зашёл в гости твой отец и мы с ним пили чай. А штурма сегодня не было. И те, кто вчера говорил: где Бог? - сегодня робко говорили: может, Он есть? А те, кто вчера призывал Его, сейчас молча опускают глаза; они видят себя малодушными. Поэтому - никогда не отказывайся от Бога в такой спешке, и не призывай Его. Вино должно быть выдержанным. И если вино скисло, значит, Его нет. Только выдержка может дать забвение и ясность - то, что требуют от Него, но не получают, потому что спешат. Поэтому так много вокруг Него легенд и недоразумений - Его пьют в спешке, не успев приготовить Его в себе. Так, одна из легенд гласит, что праведник имеет от Него долю. Для кого эта глупая легенда? Праведник удовольствуется собственной долей, вплоть до Особого Распоряжения. Но не в этом дело. А дело в том, что человек спешит: если он в чём-то считает себя правым, то он сразу же считает себя праведником. Импульс - не закон, а закон - не импульс. Но люди живут собой, и считают законом себя. Это можно понять: если не считать себя законом, то значит, ничего нельзя сделать, даже моргнуть, без приказа того, кто призван закон охранять (без государя ли, без жреца Храма, без старейшины рода). И людям поэтому дана свобода во всём, кроме закона. Но эта свобода и заставляет людей считать законом себя. Я - закон для себя, но не для тебя, - повторяет завет жреца человек и надувается от своей праведности, надувается, ибо понимает, что говорит, и то, что это есть правда. Человек, понявший правду, и человек, осознавший, что он понимает правду, - это разные люди. Первый ничтожен, второй - велик. А величие требует поклонения. А поклонение рождает закон. Мой закон для тебя. И там, где ничтожный праведник даёт тебе свободу (или себе клетку), там великий праведник даёт тебе закон (или себе свободу). Так свобода завоёвывает сердца и души. Так сердца и души освобождаются от закона. Так постепенно вече превращается в базар, а базар начинает принимать силу вече. Так страна мастеров превращается в страну знатоков мастерства. Эта страна погибла бы сразу - и чёрт с ней, но... По какому-то, непонятному и странному закону, закону, текущему против мощного течения реки, в этой стране остаётся кучка уродов - ничтожных праведников, - не исчезая со временем и постоянно поддерживая свою долю, подобно тому, как в самом пышущем здоровьем обществе постоянно есть кучка безумцев (или сумасшедших), с удивительной силой воспроизводя свою долю, так, что когда кто-то из них умирает, тут же или немного раньше, как будто предчувствуя это, появляется ещё один. Ничтожный праведник понимает правду и правду мастерства. Одна из правд ничтожного праведника гласит: труд, часть от которого - твоя. И он берёт свою часть от трудов своих, предоставляя остальное на усмотрение старших, потому что знает, что старший поставлен над ним законом. Но старшие - это уже не те жрецы, старейшины и государи, что были когда-то, когда был закон. Да, это жрецы, это старейшины, это государи, но уже те, кто брал своё начало в стране победившего великого праведника, и сами они - великие праведники. И это тоже - своего рода закон, просто логика: чем меньше делающих, тем больше делящих. Но к этому приходит страна не сразу. А сначала - сначала страна мастеров проходит через время расцвета - мне говорили об этом старики - у еллинов, у латин (это народы далёкие) это время называлось демократией. Это время великих споров о великом. И кто будет говорить о сапожнике, когда можно говорить о народе или о Боге, или кто будет говорить о насущном, когда можно говорить о прекрасном. Люди знают ("знают"), что без низкого нет высокого, и они гордятся этой истиной, но только я знаю, что это всего-навсего и в том числе означает, что без сапожника нет Бога, а без насущного нет прекрасного. Так устроена жизнь, таков Изначальный закон. Без низкого нет высокого. А знатоки высокого, рождённые временем великих праведников, знают лишь, что "Бог прекрасен", а "прекрасное божественно". И только одно может изменить положение вещей в этой стране. Только одно. Это те сто двадцать тысяч шагов, что должен одолеть каждый и все. Мой город. Боль моя. Он знает, что Бог прекрасен, а прекрасное божественно. Но если он проделает свои сто двадцать тысяч шагов, он узнает и другое - то, что сапожник рождает Бога, а насущное рождает прекрасное. Но я увлёкся. Я забыл совсем, что хотел сказать, город взял своё во мне, а я не хотел отдавать, и появились эти слова. Сказать же я хотел лишь то, что все мы - великие праведники, и потому каждый из нас прав. Мы - племя остервенелых самцов-мужеложцев, каждый из которых хочет внедрить себя в другого, и другого в себя принять не хочет. Мы выродились. И пришёл враг. Если мы выродились окончательно, мы погибнем, если мы не погибнем, мы возродимся. Однажды у нас появился человек, который сказал: я пришёл дать вам волю. Мы почитали его и помнили, сквозь века. Он научил великих праведников, что их праведность стоит денег. На этом закончилась страна мастеров. И может быть, теперь появится человек, который скажет: закон - Отец; я пришёл дать вам закон, чтобы вы не были сиротами. И мы увидим Бога. Я не удивлюсь, если человек этот будет сапожником, я увижу в этом лишь иронию Господа.
Солдаты сегодня ходят особенно гордыми, и я боюсь: если штурма не будет ещё три-четыре дня, то эти дураки могут возомнить о себе невесть что и откроют ворота в своём опьянении, чтобы показаться парадом победы перед врагом. А я снял покрывало с меча. Мне всё не даёт покоя тот алмаз, что сияет в глубине моря. Штурма не было, и преступники попросили выпустить их из тюрьмы и дать оружие: они будут защищать город. Государь дал на это соизволение, из жалости: их убьют последними; а они будут ждать этого, бедные. Подкрепления не будет, это уже ясно: мы ждали его четыре дня назад, но кто-то там, видно, перевёл стрелки, и государь теперь думает: кто бы это мог быть? Он перебирает всех и видит: это мог быть каждый. Рана на руке стала разрывать меня; быстрее бы штурм. Зачем им нужен этот город? - с его сплетнями, ревниво-следяще-косыми взглядами, обманыванием в лавках, воровством и хамством, кичливостью и заискиванием, скрипящими повозками и этими отвратительными домами, из которых выжали все соки их хозяева? Государь, и их, и наш, думает иначе: этот город - порт, и положение его весьма выгодно. Но, Боже мой! - посмотрите на нас, несчастных и скурвившихся! - неужели вы хотите быть такими же?! Бог, Бог, Бог. Я здесь родился, и, видимо, здесь умру. О такой ли только смерти я мечтал? Нет, я вообще не думал о смерти. А когда мы с тобой трахались, я и о жизни не думал. А теперь я думаю и о жизни, и о смерти, и ещё много о чём. Осада. Осада. Штурма снова не было. Этой ночью видели комету. Видели и мы, и они. Мои мысли беспорядочны и невзрачны. А именно: я хочу трахаться; я знаю, что мне осталось недолго - рука, мне кажется, гниёт. Может быть, её отрубить? Я взялся за свой двуручный меч, но у меня никак не получалось приладиться: меч тяжёл и неудобен для одной руки. Я пошёл к врачу. Я всю свою жизнь гордился, что ни разу не был у врача. Думал ли я, что мою гордость ожидает такое ничтожество? Нет, я не думал. Я гордился. Как я теперь понимаю, гордился тем же, что и все: жизнью. Где наша гордость теперь? Врач резал и промывал, клал травы и давал мне пить отраву. Я пришёл домой, и впервые мне стало жаль мою руку; я баюкал её и уговаривал, просил и молил, угрожал ей и предлагал дружбу. В конце концов, она притихла. Ха-ха-ха, как женщина! Вот я и ещё больше узнал о жизни. Теперь, наверное, ты вернёшься в город лет через двадцать. Тебе будет сорок пять. Раньше - не имеет смысла: город будет не тот. А через двадцать лет он вновь станет собой, превратится в такую же потаскуху, как и сейчас; ты вернёшься в родные стены.
