Сижу, значит, я и жду, когда мне огребаться. А деды все страшные, здоровые, бывалые. А на моих плечах «золотом» горят лычки, а они все рядовые. А я ещё и молодой — полный бред. Я жду!

— Слышь, братан? — обращаются ко мне. — Тебе когда домой?

— Да, завтра должен был ехать, — совершенно правдиво отвечаю я. Конечно, я понимаю, о чем вопрос, но и ответ-то честный — авось сработает?

— Нихуя ты попал! — с искренним сожалением в голосе говорят деды.

— Да, уж!

— Тяни к нам, чего там сел. Двигайтесь, пацаны, — парень попал!

Пацаны пододвинулись, и я завалился между дедами на неудобный лежак. «Только бы до утра не поняли, что я молодой», — молился я. А то огребусь я по первое число за всё! А деды видят, что я незнакомый и интересуются:

— Танкист?

— Танкист.

Я одет «по черноте», то есть — черные погоны и петлицы — признак бронетанковых войск, если учесть ещё и то, что в петлицах новенькие «офицерские» танки. А это уже само по себе вызывает уважение. «По черноте» в дивизии ходят ещё артиллеристы и водители. Остальные — «красные», что не очень приветствуется на губе. Мои погоны — это уже плюс.

— За что попал?

— Выставиться пацанам хотел — с бражкой поймали.

Это — ещё плюс — за пацанов страдаю. (И, главное, не вру!)

— С бражкой — это труба! — с жалостью в голосе говорят деды. — Утаганов утором приедет — пиздец. Он за бражку — лично разбирается. Попал ты, брателла! Одно успокаивает: дембель — неизбежен! Синяки заживут — потом домой отправят. В конце июня. Не повезло!

Не повезло? Знали бы вы, с кем говорите — мне не повезло бы в сто раз больше. А пока — и это сойдет. Но вот не приятно, что какой-то Утаганов завтра за бражку будет лично «разбираться».

— Ну, покимарь, — сказали деды, и кто-то под меня сунул край, непонятно откуда взявшейся, шинели — чтобы не очень впивались рейки.

Это означало «смерть» — если чухнут, кого пригрели!

До утра время кое-как доползло. За этот промежуток, привозили кого-то, кого-то из молодых строили, кто-то с кем-то ругался, кого-то немного били, а я с ужасом делал вид, что «кимарю» и не шевелился.

В шесть утра хлопнула входная дверь, дежурный громко доложил, все забегали, открылись двери камеры — развод — Утаганов приехал. Все, без исключения все, боялись его появления, и вот оно наступило! Жизнь моя подошла к концу.

Здоровый, сухощавый, высокий, упругий Казах или Киргиз капитан Утаганов ходил вдоль строя, и читая документы, сверлил глазами тех, кто отвечал: «Я». Он молча смотрел. Оценивал. Ему бы повязку на рукав с пауком из четырех букв «Г» — один к одному, как в Германии. Страшно!

— Захаров!

— Я.

— Откуда?

— Танковый полк, — я пытался отвечать четко и громко — не раздражать и, чтобы, ни дай Бог, не переспросил.

— Я знаю, что танковый полк — родом откуда?

Я ответил.

— В какой школе учился?

— В пятьдесят седьмой! — ответил я, но не понял, нахрена это ему надо.

— А жил где?

— Напротив школы.

— Мать как зовут?

— Галина Александровна! — Я вообще ничего не понимал. «Вот, — думаю, — эсэсовец!»

— После развода — его ко мне! — приказал он дежурному по комендатуре.

«Всё!» — понял я. И задрожали колени. И яйца втянулись, аж до горла.

После развода двое солдат и один офицер ввели меня в кабинет Утаганова.

— Товарищ капитан, по вашему приказанию, задержанный…

— Свободны! — оборвал дежурного Утаганов, и они выскочили из кабинета, как ошпаренные.

— Ну? За что попал? — сидя за своим столом, спросил меня Утаганов.

Я доложил.

Утаганов ухмыльнулся.

— Давно у нас?

— Двенадцатого из учебки привезли.

— Меня помнишь? — вдруг спросил он.

— Нет, — ответил я. С чегой-то я его должен помнить?

— А я тебя ещё вот таким помню. — И Утаганов показал рукой, чуть выше пола.

Я молчал. А что было спрашивать — откуда он меня помнит, что ли?

— Я с твоей матерью в одном классе учился, — пояснил капитан.

…? — Я вопросительно молчал.

— Ты меня должен помнить — я у вас часто бывал, когда Галка в ресторане работала. Помнишь?

— Не помню, товарищ капитан, — безнадежно сознался я. Я его действительно видел в первый раз.

— Да, наверно — ты тогда совсем маленький был. — И Утаганов стал что-то вспоминать, глядя на меня.

Наверное, у них с матерью что-то было, иначе бы я так долго не стоял.

Утаганов нажал клавишу селектора:

— Дежурный! Документы и вещи Захарова ко мне!

Через секунду влетел дежурный:

— Товарищ капита…

— Положи на стол. Здесь всё? — уже спрашивая у меня, произнес Утаганов.

Я мельком взглянул: военник, командировочное, блокнот, ремень, пилотка — вроде, всё.

— Вроде всё, товарищ Капитан.

— Свободен, — сказал он дежурному.

Дежурный испарился.

— Забирай, — сказал он мне.

Я забрал свои вещи и стоял, всё это держа в руках.

— Заправься, — сказал Утаганов.

Я положил документы и блокнот во внутренний карман, туго застегнул ремень и надел пилотку.

— Калачников тебя за чем в командировку отправляет?

— За бумагой: за ватманом и для машинки.

— Мать увидишь — привет передавай. Вернешься — про меня не забудь — бумаги занесешь.

— Так точно!

— Ну, всё — свободен, сынок!

(Сынок?) — Про себя!

И Утаганов, нажав на кнопку селектора, приказал, чтобы меня выпустили.

Я вылетел из комендатуры, окольными тропами в утреннем тумане добрался до забора части, перемахнул его и бегом в полк. А там уже развод. Построение, доклад. Командир, Начальник штаба, Калачников, дежурные офицеры. Солдаты в строю. Как-то мне удалось незаметно втиснуться в строй, но не со своей ротой, а немного дальше — с третьим батальоном. Дежурный, получив утреннюю сводку, докладывает о происшествиях в полку:

— Двое задержаны патрулем в самоволке в не трезвом состоянии: рядовой такой-то (это мой напарник — он остался в комендатуре) — первый батальон и младший сержант Захаров — рота связи.

— Никак нет! — кричу я. — Младший сержант Захаров — в строю!

Лёха Павлов и Калачников выпучили глаза — они оба знали, что я залетел. И не могли понять, как я оказался в строю? Как я смог уйти из комендатуры, от Утаганова, от нашего же наряда-патруля? Не поверил и дежурный:

— Младший сержант Захаров!

— Я!

— Выйти из строя!

— Есть! — отвечаю я.

Все смотрят — точно я!

— Ваш военный билет! — не унимается дежурный — он-то точно знал, что меня поймали. Наверное, думал, что я свалил. А это значит, что документы должны остаться в комендатуре.

— Есть, — отвечаю я, и достаю военник.

Калачников лично проверил, и говорит мне:

— Бегом в штаб!

— Есть! — Я бегом убываю в штаб.

Расспросы, объяснения, всё такое. Главное — я успел на поезд. Сгонял домой. Пару ночей и один день провел с подружкой. Успел вернуться в срок и привести огромный рулон ватмана, две сумки бумаги и прочей чепухи. А дедам — настоящей водки за пять пятьдесят!

— Понял, ты, Тагила из нижнего Мудила? — спросил Мамонт Перова. — Дай-ка мне гитару в руки, я щас сбацаю что-нибудь на блатной манер.

Парни засмеялись:

— Ты уже один раз сбацал! Не давай ему, Вова, гитару сейчас такое начнется!

Мамонт в жизни не умел играть ни на одном музыкальном инструменте. Но в тот день, — 23 февраля, — втихаря где-то нажравшись, его занесло в солдатскую чайную. Впрочем, куда было ещё идти Мамонту в такой день. Однако в этот раз именно в чайной командование части решило устроить концерт для младшего офицерского состава и членов их семей. «Членами их семей», как правило, называли их жен, поэтому в Чепке, как в среде солдат называлась чайная, собралась довольно пестрая публика с «золотыми» погонами и декольтированными платьями, в духах и блестках. Сели за накрытые столики. Там же был и полковой ансамбль, который всю зиму, отлынивая от нарядов, чего-то там репетировал в теплом клубе, чтобы сегодня сыграть. Члены ансамбля — ребята, которые отслужили уже больше года-полтора, потому что именно такие способны были увиливать от работ в холодные зимние дни. Играл ансамблишко так себе. Но это была первая настоящая работа нового комсорга полка, прибывшего в августе в часть прямо из политического училища. И он очень хотел прогнуться. И парни его почти не подвели — все пока были трезвыми, единственно что, так это ударник залетел на губу. А что за ВИА без ударных. Срочно найти! Комсомолец уже начал нервничать — срывалось запланированное мероприятие и его прогибы. И тут появляется остекленевший Мамонт.