— Ты смотри, это же Шайба! — сказал Леха Акиму.

— Хэ, я его давно узнал!

— Главное, брателла, чтобы он нас узнал, а то начнет сейчас палить над нашими головами — с него станется.

— Надо предупредить. — логично заметил Аким и крикнул в сторону поста: — Шайба, а-а! Не спи, сукин кот, — замерзнешь!

«Свои», — обрадовался Шайба, но чтобы бродяги не расслаблялись, крикнул:

— Стой, кто идет! — И направил ствол в их сторону.

— Пошел ты на пысу, блядь, мужскую! — ответил товарищ Павлов и добавил: — Что, широкоглазый ты наш, не видишь, что ли — дядя Леша из увольнения возвращается!

— Стой! Стрелять буду! — не унимался Шайба и передернул затвор.

— Ты чё там, мух объелся? — крикнул Аким, продолжая брести по целине. — Своих не узнаешь, бесполезная деталь крепежа!?

Леха с Акимом вплотную подошли к периметру, обтянутому колючей проволокой.

— А, это вы, а я думал: насрано, — широко улыбаясь своей бурятской улыбкой, ответил этим хамам Шайба.

— Открывай ворота, готовь стаканы — гулять будем! — сказал Лёха, наступив на колючку внизу и приподымая верхнюю, чтобы пролез Аким, и добавил: — На предохранитель, Сань, поставь свою хуетень беспризорную!

— Не ссыте! — ответил Шайба, отстегнул рожок, передернул затвор, нашел в снегу вылетевший патрон, защелкнул его обратно в магазин, спустил курок в сторону поля, пристегнул магазин на место и поставил на предохранитель. — Где нажрались-то? А? Котлу Советской Армии принесли чего-нибудь?

— Шайба, братан! — полез обниматься пьяный Аким, и своим потным лбом уперся в лоб Сани, придавливая к себе его затылок своей холодной рукой. — Неужели ты думал, что мы про тебя забыли? Брати-ила! Обижаешь!

Шайба движением головы вырвался из объятий и слегка ткнул кулаком в грудь Акима:

— Цыпки убери-на, пьянь штабная!

— А-а, бурят! Бурятея-ласточка ты моя! — не обидевшись, опять полез обниматься Аким. — Не обижайся, я же тебя люблю, Челубей ты мой беспризорный!

— Иди нахуй, Аким. Хули, доебался? — легко оттолкнул Акима Шайба, но успел поймать его за воротник, чтобы тот не упал.

— Но-но, мамаша! — улыбаясь, огрызнулся Аким и сделал жест пальцем у рта — дескать, «тихо!» и повернулся, чтобы отлить на колючую проволоку.

Справлять естественные надобности на посту Устав караульной службы запрещал, но он запрещал это караульному, а Леха с Акимом в данный момент караульными не были, поэтому и не нарушили Устава, пописав на проволоку. Шайба этим тоже воспользовался и нарушил Устав, а после наспех ногой закидал желтый снег белым.

— Где будем освежаться? — спросил Лёха, сделав театральный жест ладонью, и достал из-под запазухи бутылку «Андроповки» и начатую, ломаную пачку печенья «Юбилейное».

— Полезли на вышку, — предложил Шайба. — Там телефон — если вдруг позвонят, да и видно хорошо — если кто пойдет.

— На вышку! — скомандовал товарищ Павлов, и все полезли по деревянной лестнице вверх.

Через час Леха с Акимом, шатаясь, урыли через парк, а Шайбе надо было ещё минут сорок оттарабанить на посту, пока его сменят. От нечего делать (а Шайба выпил почти всю бутылку — в этих уже не лезло), младший сержант Советской Армии Александр Хамхаев решил пострелять долбаных ворон, которые хрен знает куда летят. Пару раз пальнув по чёрным, пролетающим птицам, но, не попав, Саня, вдруг, с ужасом услышал треск полевого телефона. «Выстрелы услышали!» — решил Саня и стал срочно придумывать отмазку, почему он стрелял на посту? Оглядевшись вокруг, Шайба неожиданно для себя заметил, что из окна ближайшего к периметру бокса в парке клубами валит дым. И вокруг носятся два одуревших солдата без бушлатов в одних хэбэшках. «Пожар!» — тут же определил Шайба, поднял трубку и, не дожидаясь вопроса, крикнул в неё:

— Пожар на посту! — Бросил трубку на рычаг, соскользнул с вышки и побежал к боксу.

Шайба понимал, что если его сейчас поймают пьяным — спишут всё на него — он просрал пожар! Потому, не долго думая, сбросив тулуп, проскочив под колючкой, Шайба оказался у бокса.

— Чё случилось? — крикнул он одуревшим солдатам.

— Бокс горит! — ответили те. — Канистра с бензином пизданула.

— Там кто есть? — Шайба кивнул на бокс.

— Нет! Кроме нас никого не было. — И зачем-то добавили: — Мы картошку жарили, а она как жахнет. Костю опалило.

Один из солдат тер снегом почерневшее лицо.

— Снегом не три! — крикнул Шайба. — Техника там есть? Боеприпасы?

— Там только «Ступа» с газом.

— С каким, блядь, газом? — не понял Шайба.

— Баллоны сегодня привезли. Для столовой.

По направлению к посту бежали офицеры и солдаты.

«Пиздец!» — подумал Шайба.

— Держи автомат! — крикнул Шайба ближайшему одуревшему солдату, кинул ему свой автомат и бросился в бокс.

Одна стена бокса полыхала — мама не горюй! Автомобиль стоял ещё довольно далеко, но через пять минут и его сожрёт пламя. Кузов, из которого торчали макушки красных газовых баллонов, если рванет — всему боксу хана. Дышать было тяжело — всё в дыму, но пока дым заполнял бокс по верху. «Ебать мои пинетки!» — крикнул Шайба, открыл дверь машины и запрыгнул в кабину. Ключи, к счастью, — в зажигании. Повернув ключ, Шайба услышал, как рявкнула машина и дернулась назад, заглохла. «Задняя», — понял Саня. Наугад, не раздумывая, выжав и не отпуская сцепление, он переключил скорость и ещё раз повернул зажигание. «Ступа», как ни странно, тут же завелась. «А-а, — ссышь, когда страшно!» — довольно про себя заметил Шайба, наступил на педаль газа и оторвал ногу от сцепления. Машина прыгнула вперед, Саня влепился в сиденье и, не понимая, что он делает рулем, разворотил ворота и вылетел на улицу, разнося какие-то поддоны и дико наблюдая, как отпрыгивают, подбежавшие солдаты, в сторону от «его» монстра. Врезавшись в столб заграждения, Шайба ударился лицом о рулевое колесо, и только после этого нога соскользнула с педали и машина заглохла. Нос, видимо, сломался, и кровь потекла по пикалке руля, по приборной доске, капая на шинель. «Заебись! — оценил Шайба. — Теперь я герой! Раненый герой! Ну, кто на меня что спишет?!»

Шайбу хотели наградить отпуском на Родину. Но особисты нашли следы двух человек к посту, их же следы за периметр в парк, обоссаный периметр, пустую бутылку (за постом в снегу) водки, обвертку печенья «Юбилейное», две автоматные гильзы… И только молодой врач полка, лейтенант Шугалей, не подтвердил факт употребления алкоголя (потому что теперь и старшина роты Павлов, и писарюга Захаров ему были обязаны по гроб жизни), и Шайбу простили за то, что он спас машину, бокс, парк, но не отправили на Родину, потому что были кой-какие подозрения.

Позже, как выяснилось, — это был первый раз, когда Саша Хамхаев сел за руль.

— Может, пойдем на улицу — здесь дышать нечем.

— Пойдем, — согласился Леха.

Развалившись на лавочках спортивного городка, который находился напротив выхода из казармы, парни смотрели в глубокое, черное, звездное небо и лёжа курили. Тёплая безлунная ночь. Пахло сырой травой. Никого, только огоньки их сигарет мерцали, да лаяли где-то вдали собаки. На улице — не души, будто и не в Армии вовсе. Вот так бы домой, с подружкой, в постель…

— Лёха, а у тебя приписное уже на руках? — спросил Аким.

— Да.

— Везёт тебе — можешь хоть сейчас перемахнуть через забор, сесть на автобус — и никто тебе слова не скажет. Свободен!

— Я это сделаю утром.

— Да, утром. А через месяц ты уже и забудешь, что такое Армия, а мы всё ещё будем долбится, и пропадет лето. А у тебя лето только начинается! Везет тебе.

— Ну, что я тебе могу сказать, малыш? Так-то оно так. Через год, в это же время, выйди на улицу, ляг на лавочку и вспомни наш разговор. Что скажешь?

— Через год я забуду наш разговор.

— Скорее всего. Вчера ты был на губе, сегодня — смотришь в небо, завтра — кто его знает где. А через год… Представляешь, как стрёмно тому, кто только призвался?

— Не представляю! И не хочу представлять — я это уже прошел! В учебке, на плацу, я смотрел в небо на пролетающие самолеты и ждал, когда же отслужу. Прикинь, голубое-голубое небо и там, в дали маленькая точка самолета и белый-белый шлейф за ним — полоска на небе. Я думал, как же там сейчас здорово, в этом самолете. Когда же я, вот так сяду и полечу куда-нибудь, где я свободен, где мне ни кто не приказывает и не нужно стоять на плацу и слушать команды. Казалось, это так далеко — я никогда до этого не дотяну. И грустно было, и, одновременно, прекрасно: небо и белая полоса! А под ногами холодный асфальт, и холодно — в учебке лишнего не оденешь — только то, что выдали. А впереди ещё два года! Два года! А над головой летит самолет, а в нём летят люди и они свободны, счастливы и летят, наверное, в теплые страны, где их и ждут, и любят, и рады. А ты стоишь тут и мерзнешь. Потом начнешь зачем-то маршировать. Причем я это делаю легко, а многие ублюдки не могут попасть в шаг, и мне приходится из-за них терять молодость на какие-то бесцельные марширования, чтобы наш долбаный капитан Корнов досрочно получил майора за высокие показатели. Я просился в Афган — воевать, так воевать! А они не пустили. И я, как дурак, промаршировал полгода на их холодном плацу. А когда сдох Брежнев, нас три дня с полным боекомплектом, не раздевая, держали в напряжении — ждали когда китайцы нападут. А потом приехали генералы, и мы втыкали срубленные ёлки в сугробы — с понтом, они здесь растут, и сапожными щетками чистили плац. А нас угнали в тайгу, чтобы мы не попадались на глаза, и мы в землянках прожили сутки, прежде чем вернулись. Кому это надо, Лёха. Сегодня я старшина, я добился максимума — чего можно добиться в Армии, я классно стреляю из танка, да из любого оружия, я уже тринадцать раз был в отпуске (а сколько ещё буду?), меня запросто пускают в секретку, многих офицеров я за пояс заткну, если надо будет, но я срочник. Мне долбиться ещё полгода, а я уже и так всё умею, но надо. Нахуя они меня забрали, скажи.