– Доброе утро, Коленька!

Не останавливаясь, Эмма Викторовна просеменила дальше. Ее приветствие адресовалось толстому мальчику лет семи, в шортах и футболке с мультяшным изображением Спайдермена. Неизвестно, почему, но безразличие отставной паспортистки, ласковой с кошками и заботливой с былинками, резануло Ямщика по нервам больнее, чем задранная нога гада-Икара.

– Эй! – каркнул он, обращаясь к мальчишке. – Эй, человек-паук!

Если человек-паук и спасал попавших в беду, то Ямщик не значился в его списке клиентов. Проводив мальчишку взглядом, в котором мешались гнев и бессилие, Ямщик переждал новый, вдвое сильнее предыдущего, приступ головокружения. Головой он приложился крепче, чем хотелось бы: с глазами творилась капризная чертовщина. Утреннее солнце, утверждал подлец-взгляд, освещало улицу с избирательной неравномерностью: местами дома̀ просто купались в брызжущем сиянии, как если бы их облицевали панелями зеркал, отражающих солнечные лучи, местами же углы зданий, автомобили, припаркованные где попало, а в особенности арки подворотен тонули в зыбкой тени, теряли четкость, вздрагивали, словно живые, и оплывали воском на огне. На это безобразие накладывался плавающий фокус: куда ни глянь, близорукость соседствовала с дальнозоркостью, словно две давние приятельницы. От их тесной дружбы Ямщика тошнило так, что он всерьез боялся опозориться на людях.

Сотрясение мозга?!

– Улица… улица корчится безъязыкая…

Не имея даже представления, с чего бы это в памяти всплыл ранний Маяковский, Ямщик начал вспоминать, в каком году была написана поэма «Облако в штанах». Сейчас он готов был думать о чем угодно, лишь бы не переживать заново ночной кошмар, а главное, не пытаться сводить концы с концами. Да, профдеформация. Да, заигрался, зашел слишком далеко. Да, острый психоз. Ну и что? Гоголь был шизофреником, Есенин параноиком. Лермонтов страдал суицидальными наклонностями. Эдгар Аллан По – алкоголизм, депрессии, галлюцинации; скончался в клинике, призывая к себе Джереми Рейнолдса, исследователя Северного полюса. Ямщик, дружище, чем ты лучше автора «Убийства на улице Морг»? Если тебе не отвечает Эмма Викторовна, если тебя игнорирует Спайдермен – зови на подмогу знаменитого полярника. Может, хоть полярник откликнется?

Домой, срочно домой! Отлежаться, отдышаться, прийти в себя; принять ванну, наконец! Ползком, на карачках, тушкой, чучелом – домой, в башню из слоновой кости…

Уцепившись за куст, он начал вставать. Жасмин категорически отказывался служить костылем: ветки гнулись, лепестки сыпались. Вдобавок подвело колено: опухшее, оно пульсировало, как созревший нарыв, и протестовало против любой попытки нагрузить его весом. Хоть бы не перелом, молился Ямщик. Что там говорил Дылда? Перелом Коллиса? Растяжение, вывих, разрыв связок – что угодно, лишь бы не перелом… Шаг. Другой. Третий. Шагами это назвал бы разве что писатель-фантаст, но никак не автор «Проекта «Вельзевул»: ковыляя, припадая на пострадавшую ногу, хватая руками воздух, Ямщик двинулся в направлении своего дома. Левый шлепанец потерялся еще ночью, в босую подошву впилось острое, мучительное, но задержаться, вынуть осколок – или что там?! – он побоялся. Остановишься – упадешь. Поднимешь ногу, желая осмотреть подошву – упадешь. Сядешь на скамейку – больше не встанешь. Увидишь осколок – свалишься в обморок, если это осколок зеркала, будь оно проклято. Лучше так, лучше брести, морщась от рези под веками, постанывая от раскатов колокола в звоннице черепа. По ком звонит колокол, а? Улица корчилась, принимала контрастный душ из света и тени, оживала, чтобы умереть и воскреснуть, а Ямщик шел – не удивляясь, не видя ничего вокруг, впервые в жизни не задумываясь, что скажут на его счет злопыхатели, увидев Ямщика в таком паскудном состоянии; шел, тащился с единственным желанием моллюска втянуть тело в раковину квартиры, а дальше хоть трава не расти. Мокрая, помеченная Икаром трава…

Он не помнил, как добрался до подъезда. Не помнил, как обманул домофон, как вошел без магнитного ключа. Не помнил, как поднялся по лестнице. Не помнил, как оказался в квартире. Позже, несколько дней спустя, Ямщик сообразит, что ему чудовищно, невообразимо повезло, больше, чем везет пьяницам и дуракам, но это случится потом. Сейчас же он, подобно быку, оглушенному кувалдой, лишь мотал головой и тащил себя вперед, чтобы в прихожей упасть на колени, задохнуться от боли и повалиться набок под овальным зеркалом, укрепленным между парой металлических рогов.

Зеркало. Целехонькое.

Разбить зеркало – к беде.

Почему оно уцелело?!

Ямщик приподнял голову. То, что сперва показалось ему зеркалом, на самом деле было овалом клубящегося тумана. Приняв форму зулусского щита, туман висел на подставке, уцепившись крюками за перекладину, соединявшую рога. В булькающей кипени не отражалось ничего; когда Ямщик попытался заглянуть туда, набат в голове чуть ли не взорвался.

– Да, дорогая. Да, все в порядке…

Двойник вышел из кабинета. Ямщик на полу его не удивил и даже не слишком заинтересовал.

– Возьми такси. Да ну, чепуха, какое еще метро! – телефон двойник прижал к уху плечом. Он уже успел переодеться в спортивный костюм Ямщика и, судя по уверенному поведению, плевать хотел на то, что оригинал валяется на полу в мокром халате. – На базаре? Ску̀пишься? Тем более вызови машину. Здоровье дороже: сложишь сумки в багажник… Дать тебе номер диспетчерской службы?

Закрыв трубку ладонью, чтобы Кабуча – а кто еще? – не услышала его реплики, двойник повернулся к Ямщику:

– В зеркала не смотрись, начнется мигрень. Вернее, не вглядывайся подолгу. Если так, вскользь, тогда ничего, нормально. На советы не рассчитывай, это последний. Первый и последний. Все, свободен, вали отсюда.

Он убрал ладонь:

– Да, рыбка. Кланяйся маме. Да, жду, скучаю…

Ямщик представил выражение Кабучиного лица – рыбка! жду, скучаю! – и захрипел от изнуряющего, мучительного бессилия. Кошмар продолжался, в раковине поселился захватчик, украл спортивный костюм, телефон, Кабучу, жизнь украл; даже совет, первый и последний, швырнул, сволочь, как милостыню, с барского плеча…

– На рынок ездил, с утра, – сунув телефон в карман, двойник кивнул на зеркало. Он сиял: трудяга, честно и в срок завершивший важное, ответственное дело. – На вещевой. Еле нашел, чтобы точно такое же. И кругленькое купил, для косметики. Представляешь? Жена вернется, а в доме два зеркала битых. Дурная примета, семь лет несчастий и разочарований. Ты суеверный? Правильно, грех всякой лабуде верить… А, ты, наверное, мазохист? Тащищься от страданий?

– Нет, – Ямщик потянулся, стараясь ухватить двойника за щиколотку.

Он не знал, зачем это делает. Для драки Ямщик был слаб, даже для драки с самим собой; в особенности, если двойник здоров и бодр, а оригинал еле дышит. Умолять? Просить? О чем?! Поступок не имел смысла, откуда ни зайди, и завершился пшиком: пальцы, вместо того, чтобы взяться за чужую плоть, прошли сквозь ногу оккупанта, словно пытались схватить дым, и сжались в вялый, бесполезный кулак. Ямщик попробовал еще раз, с прежним результатом.

– Мазохист, – повторил двойник. – Иначе зачем бы ты сюда приперся? Мститель хренов, каратель в халате. Ничего ты мне не сделаешь. Ни-че-го. Швабру дать? Если ты мазохист, получишь оргазм. Ударишь меня шваброй, промахнешься и нате вам – пароксизмы наслаждения…

Ямщик заплакал. Ямщик закричал: не от боли, от унижения, когда двойник внаглую прошагал по нему – через него! словно никакого Ямщика не было и в помине! – и открыл входную дверь.

– Иди, гуляй. Бог подаст, свинья не выдаст.

Он ухмыльнулся:

– Захочешь помучиться, возвращайся.

Утроба подъезда вновь преобразилась.

Кто-то – наверное, Петр Ильич, сухонький старичок из первой квартиры – выключил освещение; солнце же, напротив, успело вознестись над крышей облупленной «сталинки», стоявшей на другой стороне улицы. Солнце било в стекла межэтажных рам, и лестница, отраженная в этих стеклах, купалась в ярком, охристо-желтом свете. Опасно гладкие, блестящие, будто покрытые тончайшей коркой льда, ступеньки двоились – так, словно Ямщик был в стельку пьян. Там, куда лучи солнца не доставали, ступени обретали шершавость наждака, переставали двоиться, но делались блеклыми, мутными, как если бы над ними висел слой грязной взбаламученной воды. Края затененных ступеней смотрелись вполне отчетливыми; впрочем, ближе к основанию рябой бетон, отполированный тысячами подошв, от кроссовок до модельных туфелек, истончался, делался зыбким, призрачным, уходя в непроглядный вязкий мрак. От одного его вида, рассеченного двумерными, не имеющими толщины плоскостями, у Ямщика бешено заколотилось сердце.