Пока инструменты выводили последние ноты, Флора подошла к проигрывателю — древнему устройству, собратьев которого люди давно заменили маленькими цифровыми приборами, превращающими в звук нули и единицы. Это значило, что песня звучала всегда одинаково, и Смерти это казалось одновременно волшебным и страшным. Старушка аккуратно подняла иглу, чтобы не оцарапать пластинку. В старости она стала бережной, даже когда знала, что это неважно. Таким образом она проявляла заботу.

Любовь кашлянул:

— Мне подождать здесь?

Он положил руку на спинку дивана, принадлежавшего еще бабушке Флоры. За десятилетия, прошедшие после ее смерти, обивку много раз меняли, и сейчас она была цвета молодых листьев папоротника. Но Смерть узнала бы этот диван, даже если бы время превратило его в груду опилок. Деревянные подлокотники, все еще поющие о душе дерева, из которого сделаны. Что-то в них пело и о Марион.

Хочет ли она, чтобы Любовь видел ее в самом уязвимом состоянии? Когда ее ненавидят больше всего? Можно с легкостью оставить его здесь и избежать стыда. Но для такого в их отношениях не осталось места. Только не после всего, что они пережили вдвоем.

— Идем с нами, — сказала Смерть.

Любовь взял Флору за руку. Смерть последовала за ними в спальню.

***

В окне виднелось заходящее солнце, окрашивавшее небо в красный, оранжевый и золотой. Осенние цвета, хотя вечер был весенним, и это рождало ощущение начала и конца, как и должно было.

Смерть не нуждалась в свете, но он ей всегда нравился. Меркнущие лучи падали на Генри, который лежал в постели с закрытыми глазами. Лицо его сморщилось от времени и усталости. Время изменило Генри, но Смерть всегда бы его узнала. Возможно, не так быстро, как своего игрока, но достаточно, чтобы выхватить его лицо из миллионов, хранящихся в ее памяти.

Генри сохранил кудри, и сейчас они все так же, как в юности, падали ему на лоб. Флора села рядом с ним и приложила руку ко лбу, будто проверяя температуру. Она сдвинула непослушные кудри назад, туда, где, как она знала, они должны лежать.

— Они пришли, — прошептала Флора на ухо любимому. — Вдвоем.

Генри не пошевельнулся, уйдя слишком далеко в мир воспоминаний и снов наяву. Его руки дернулись, пальцы задвигались, словно он играл на своем контрабасе. Губы пошевелились, и Смерть прочитала по ним единственное слово.

Однажды.

Оно наступило. «Однажды» являлось Генри и Флоре в разных ипостасях, и теперь пришел черед последней.

— Как это происходит? — спросила Флора, беря Генри за руку. — Если это не важно, лучше бы ты его не целовала.

Смерть посмотрела на Любовь. Неужели Флора не понимает, что Смерть пришла за ними обоими? Что она откладывала этот визит как могла? Смерть победила в Игре. Всегда побеждала. Но на этот раз все было по-другому. Из-за любви она согласилась подождать. Но срок подошел к концу.

— Флора, — выдохнул Любовь. Подошел к ней и коснулся щеки.

Флора прижалась к нему и заплакала.

— Пусть она заберет и меня. Не хочу жить без него.

На Смерть накатила волна облегчения.

— Тебе и не придется, — прошептал Любовь.

Флора легла рядом с Генри и обняла его. Положила руку ему на грудь. Генри открыл глаза, нащупал ее руки и повернулся к ней.

— Уверен, что хочешь присутствовать? — спросила у Любви Смерть.

Тот кивнул.

Планета медленно вращалась, за окном лиловели сумерки. Смерть села рядом с влюбленными. Посмотрела на Любовь, и он протянул ей клочок бумаги, который она доверила ему давным-давно.

— Прошу, — тихо сказала она, — пусть еще немножко у тебя побудет. Я лучше без него.

Любовь держал бумагу, как самую драгоценную вещь в мире. Смерть потянулась к рукам Генри и Флоры, все еще сомкнутым на груди Генри. Сердце уже почти не билось. Его сердце, избранное Любовью, хромало, словно раненый солдат, но его слабый ритм по-прежнему радовал Смерть. Она посмотрела на Любовь и про себя поблагодарила его за этот выбор. И вот она уже держит руки Генри и Флоры, и их жизни перетекают в нее — все эти «однажды», на которые они надеялись и которые получили.

Смерть ахнула, увидев всю их красоту. Закаты, превращавшие Пьюджет-Саунд в сверкающую медную чашу. Вкус теплых имбирных пряников холодным осенним вечером. Две пары отпечатков маленьких мокрых ног на полу после купания детей. Спящие сын и дочь, раскинувшие пухлые ножки и ручки, разбросанные по постели, словно упали туда прямиком из рая.

И еще были звуки: рев двигателей взлетающих самолетов, шум машин, несущихся по набережной Гудзона в Нью-Йорке, концерты в Сиэтле, Сан-Франциско и Шанхае, сын, играющий на пианино, первые ноты тромбона дочери.

Была и тишина, которую дарила луна. Она висела в небе над островом в Тихом океане. Сверкала, как чаша с медом, над древним римским храмом. Отражалась в забитой мусором сточной канаве.

О, луна.

Одна и та же, но всегда разная, которую всегда искали в ночном небе после тягот дня.

Во всем этом потоке жизни Смерть чувствовала странную боль любви, которая когда-то казалась ей невыносимой, а теперь стала неотъемлемой ее частью. Она кое-что поняла, пока в нее перетекали жизни Флоры и Генри. О любви, которая всегда имела силу.

А эта любовь между Флорой и Генри… Сначала она была незаметной и неуверенной, будто первые рассветные лучи на горизонте. Потом превратилась в дикое животное, которое боролось против всего и всех, что ему угрожало — такое горячее, что могло вспыхнуть, и иногда так и случалось. А потом стала тихой, как падающий снег, покрывающий все, уверенный в своем месте в мире и так же уверенный в том, что не останется здесь навечно.

И вот все вокруг и внутри нее замерло. Сердца Генри и Флоры остановились. Смерть не могла сказать, на кого пришелся последний удар. Казалось, будто они перестали биться одновременно. Смерть надеялась, что так оно и было, что никому из них не пришлось жить лишнюю секунду без любимого.

Она отпустила руки Генри и Флоры, аккуратно, пусть это больше и не имело значения, положив их на прежнее место.

В комнате было темно. Чиркнула спичка, зашипел фитиль, и вот пространство озарилось светом. Любовь зажег свечу.

— Нет двух одинаковых языков пламени, — сказал он.

— Есть, — прошептала Смерть. — Некоторые точь-в-точь похожи.

Он протянул ей листок. Тот, на котором они давным-давно написали кровью и слезами имена. Эти чернила выцвели, и надпись стала почти неразличимой. Но Смерть помнила, что там написано, и всегда будет помнить.

Флора.

Генри.

Она потянулась к бумаге. Когда их руки соприкоснулись, Смерть одарила Любовь всеми своими воспоминаниями о Флоре, чтобы ее игрок продолжила жить в его памяти. Она надеялась, что Любовь не станет возражать, если она оставит себе память о Генри и его добром сердце. И впервые в жизни, несмотря на то, что Игра была проиграна, ее одновременно выиграли и Любовь, и Смерть. Потому что игроки продолжали жить.

Любовь поднес краешек листка к свече и подкинул, едва бумага занялась. Она вспыхнула, распалась пополам и упала на пол лепестками огненной розы. От нее пахло дымом и лилиями, кровью и пеплом, и от этого запаха Смерть снова заплакала слезами черными, как бескрайний космос. Но на этот раз она не трудилась утирать слезы, потому что чувствовала себя полной не просто жизни, но и любви.

— Идем? — Любовь протянул ей руку. Смерть взяла ее, и вместе они прошли в гостиную.

— Не хочу уходить вот так, — сказала Смерть, чувствуя, что силы возвращаются.

— У нас есть все время в мире. — Любовь нашел пластинку и положил ее на проигрыватель. Заиграла музыка, пусть потрескивающая от времени, но все еще красивая и глубокая.

«Однажды».

И там, в темноте, Любовь, Смерть и все в их памяти танцевали до конца песни.