З. Н. Гиппиус. Арифметика любви (1931–1939)

СПб., ООО "Издательство "Росток"", 2003

Некрасов, для людей моего поколения, — детство; самое раннее, почти младенчество. Некрасов, — без имени, конечно, — в песенках: дедушка за винтом, мурлыкающий приятно-непонятное: "разбиты все привязанности…" или тетя за роялью: "жадно глядишь на дорогу…", "молодость сгубила… два-три цветка…".

И сколько еще другого всякого пения! Это правда, что главное свойство поэзии

Некрасова — "песенность". Не напевность, о, нет! а именно песенность (лучших вещей, конечно): критика отметила ее справедливо. В песнях он тогда еще и оставался живым, да, пожалуй, в разных "крылатых" словечках и строках, которые мы слышали от "больших" и так запомнили (детская память!), что и через тридцать лет встречаем, словно старых знакомых. Но и только. Во времена моего — нашего — детства Некрасов, думается, был уже на кончине. Научившись читать, мы читали его в хрестоматиях, и даже книжки его, но читали (я и мои сверстники) не как стихи, а как рассказы. "Влас", "Коробейники", "Саша" — разве не рассказы, довольно интересные? Стихи же совсем другое. Стихи — это Лермонтов, но и какая-нибудь случайная дрянь в случайном томике, казавшаяся, по тогдашнему чувству, ближе к

Лермонтову, чем к Некрасову. Сатиры его даже меня, с моей ранней склонностью к сатирическим стихам, к эпиграмме, глубоко не интересовали.

Впрочем, говоря о Некрасове в своем — нашем — детстве, я не останавливаюсь на частностях, беру общее положение.

Когда мы подросли, когда моими сверстниками (немного старшими) оказались студенты, эти студенты были, в громадном большинстве, еще типичная, буйно-"либеральная"

(как тогда говорили) молодежь; в ней чувствовалась писаревщина, всякие "заветы", что угодно; влияния же Некрасова, непосредственного во всяком случае, совсем не замечалось. Он со своей "Музой гнева и печали" был забыт. Народовольчество искало своих форм, и дух его был далек от поэтических стенаний и умилений

Некрасова. Молодежь распевала при случае, не "Бурлаков" (которых, кстати, уже и не было), не "Укажи мне такую обитель", а разве "Есть на Волге утес…" (и чье оно, это несчастное стихотворение?). Если же, на "либеральных" вечерах, ей приходилось слушать стихи — бурно аплодировала белой бороде Плещеева (петрашевец!), его стихам "Вперед без страха и сомненья!". Пользовалось успехом и "Море"

Вейнберга, обличающее всякую "усталость и болезненную вялость".

Все это были отголоски шестидесятничества, когда литература, шедшая до того времени рука об руку с общественностью, была затоплена более высокой ее волной.

И надолго. А почему забыли Некрасова, который считался столько же "общественником", сколько поэтом, на это есть свои, довольно сложные, причины.

Лишь в конце прошлого века литература начала свое мучительное возрождение.

Высвободиться она могла только для нового, отдельного существования, с резким отталкиванием от общественности. Процесс нормальный, хотя подчас и уродливый. Но в литературе возрождавшейся Некрасов оставался таким же забытым, как в современной общественности: эта продолжала свой путь, занятая дальнейшим "оформлением заветов". К новой литературе отношения не имела; или, при случае, имела враждебное.

Что же такое забытый Некрасов, кто он? Поэт и борец? То и другое? Или ни то ни другое? Что он за человек?

— Очень важно для человека его место во времени. Им многое определяется; многое — но не все, будем помнить.

За несколько лет до войны появились первые исследования о Некрасове, с новыми материалами. Один из занявшихся им — Чуковский. Его работа осталась незаконченной; его разбор техники некрасовского стихосложения нас сейчас не интересует; его собственные выводы и суждения о человеке-поэте узки, а кое-что преувеличено. Однако многое в фактическом исследовании его ценно. Между прочим — определение места Некрасова во времени. Он, действительно, жил в двух эпохах.

Начал жизнь в одной и как бы перенес ее, сам, в другую. Слишком известно несходство эпохи сороковых годов с эпохой шестидесятых. Тонкий и шаткий мост соединяет их. Он хорошо знаком Некрасову. Первые друзья, — Тургенев, Грановский, Герцен, Дружинин, — оставались близкими его сердцу даже тогда, когда отвернулись от него; когда потянулся он к "новым мальчикам", — Чернышевскому, Добролюбову, — вторым друзьям, которых не понимал… да понимал ли он, как следует, и первых? Самая суть их, то, чем они, хорошо ли, плохо ли, жили и что эпоху окрашивало, все это было ему чуждо, было "не его". Люди сороковых годов, по своему утонченные (и слабые), кончали послепушкинский период "барского культурничества". Примесь новой "гражданственности" по существу их не меняла.

Некрасов, имея в себе кое-что и от них, был, однако, замешан на других дрожжах.

"Он принадлежал к двум эпохам, главное в нем — его двойственность, — говорит Чуковский, — он барин и плебей, поэт и гражданин…". Настаивает на "двойственности", думая, кажется, что дает ключ к пониманию всей человеческой сущности Некрасова.

Но если жизнь на рубеже двух эпох имела на него влияние, пусть и серьезное, — можно ли свести к этому влиянию его всего, с его деятельностью, характером и творчеством? А сказать "двойственность" — это ничего не сказать; это лишь желание упростить человека большой внутренней сложности.

Первые друзья Некрасова, культурники и гуманисты, не могли, в конце концов, не отвернуться от него. Внешние поводы, личные и общественные придали только особый привкус разрыву. Без них было бы то же самое. Не "барство" отталкивало их от

Некрасова: ведь в нем, рядом с "плебеем" жил и "барин". Не европеизм, тогдашнее "культурничество", хотя его в Некрасове не имелось ни на грош. Ничто в отдельности, но все отталкивало их; ощущение, что это человек совсем какой-то другой природы; другой природы и самая его "гражданственность".

У них были свои традиции. Некрасов к ним не подходил, (да у него, кажется, никаких не было). С высоты этих традиций люди сороковых годов, сентиментальные и жесткие ("чувствительно-бессердечные") очень скоры были на суд и осуждение.

Углубляться не умели или не желали: было не в моде. Так повели они суд над

Некрасовым и понемногу, один за другим, решили все: достоин "презрения". Стихи?

Как такой человек может писать такие стихи? Еще один повод для презрения!

Даже Белинский, связанный с Некрасовым особо нежной дружбой и долго не сдававшийся, кончил тем же. А Белинский еще не все "грехи" друга знал, рано умер.

Но всех перегнал в презрении и осуждении Герцен. Правда, тут замешалось денежное дело его друга Огарева. Поспешность Герцена тем не менее удивляет. Казалось бы, довольно минуты спокойного рассуждения, чтобы увидеть маловероятность обвинений:

Некрасов или нет, но человек на виду и сам притом состоятельный, вдруг присваивает чужие деньги, — плохо будто бы лежат. Да еще деньги чуть ли не друга и тоже не безызвестного! Любой человек с практическим смыслом этого бы не сделал, — разве клептоман.

Но спокойными рассуждениями в то время не занимались, особенно если дело шло о

Некрасове. Герцен в письмах продолжает называть его "вором". "Растоптать ногами этого негодяя!". Не пропускает случая и вообще поиздеваться над ним: "Некрасов в

Риме! — пишет он Тургеневу. — Да ведь это щука в опере"! (Словечко, весело подхваченное другими некрасовскими "друзьями".)