Hans Magnus Enzensberger

Bewußtseins-Industrie

Suhrkamp Verlag

Данное издание осуществлено в рамках совместной издательской программы Музея современного искусства «Гараж» и ООО «Ад Маргинем Пресс»

Hans Magnus Enzensberger, «Baukasten zu einer Theorie der Medien» (1970)

© Suhrkamp Verlag Frankfurt am Main 1970

All rights reserved by and controlled through Suhrkamp Verlag Berlin

Hans Magnus Enzensberger, «Bewußtseins-Industrie» (1962)

© Suhrkamp Verlag Frankfurt am Main 1964

All rights reserved by and controlled through Suhrkamp Verlag Berlin

© Татьяна Зборовская, перевод, 2016

© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2016

© Фонд развития и поддержки искусства «АЙРИС»/IRIS Foundation, 2016

В собственном сознании всякому – будь он даже еще в мыслях своих совершенно несамостоятельным – кажется, что он и есть суверен. С тех пор, как разговор о душе заходит лишь при потребности в исповеднике или психоаналитике, сознание считается последним прибежищем, в котором субъект под своим же собственным крылом стремится спастись от катастрофы, которой ему угрожает окружающий мир – и даже считает, что ему это удается; словно сознание – это цитадель, способная противостоять изо дня в день продолжающейся осаде. Даже в экстремальных условиях господства тоталитарной власти – и тем более при этих условиях! – никто не признается себе, что бастион сознания, возможно, давным-давно пал[1]. За сохранение этой иллюзии борются столь яростно, что ее не сравнить ни с какой другой. Вот насколько глубоко и всеохватывающе воздействует на людей философия – в том числе и на тех, кто относится к ней презрительно. Ведь само суеверное упование на то, что отдельный человек может быть хозяином своему сознанию, если уж не может быть хозяином ничему другому – это опустившаяся уровнем ниже философия, от Декарта до Гуссерля, философия даже буржуазная, такой вот идеализм в домашних тапочках, ограниченный тем, что можно окинуть взглядом в своем собственном личном пространстве.

Напротив, в одной старой книге можно прочесть следующее высказывание: «Сознание… с самого начала есть общественный продукт и остается им, пока вообще существуют люди»[2]. Истина, заложенная в этой фразе, не могла быть выражена раньше или в любое другое время, – слова датируют сами себя. С тех пор, как возникло разделение труда, немногие мыслят, выносят суждения и принимают решения за многих. Однако до тех пор, пока процесс трансляции был прозрачным для каждого, покуда учитель со всей очевидностью представал перед учениками, оратор – перед слушателями, мастер – перед подмастерьями, а священник – перед приходом, транслируемое сознание оставалось скрытым – как нечто само собой разумеющееся. Заметно лишь то, что непрозрачно: социальное индуцирование сознания и процесс его передачи становятся проблемой, лишь когда обретают промышленные масштабы.

Индустрия сознания – порождение последней сотни лет. Она развивалась столь стремительно, обрела столь различные формы, что само ее существование в целом и по сей день не поддается пониманию – можно даже сказать, что оно практически непостижимо. Кажется, что наше время одновременно завораживают и тревожат ее проявления – но тянущиеся с давних пор дебаты уже потому не достойны своего предмета обсуждения, что они не в состоянии охватить его во всем его многообразии. Каждая отрасль ее требует отдельного рассмотрения, отдельной критики – так, словно всякий раз, с появлением звукового кино или телевидения, нам предлагалось нечто совершенно новое. Однако природу так называемых средств массовой информации нельзя раскрыть, исходя из технологических предпосылок и условий их существования.

Точно так же и термин «культурная индустрия»[3], к которому мы до сих пор прибегали, не может охватить суть указанного явления. Его возникновение можно списать на обман зрения тех критиков, что прельстились мнением общества, склонного считать их частью культурной жизни и потому нарекшего их титулом критиков культуры – что с его стороны было фатальной ошибкой; нередко те не только довольствуются, но и даже гордятся тем, что таким образом подчеркивается их безобидность, что их предприятие реализуется в отдельном секторе. Но впрочем, употребление подобной терминологии пускай и не вполне явным образом, однако все же способно указать нам на происхождение этого так называемого «общественного продукта», то есть сознания. Истоки сознания внеположены всякого рода индустрии. Именно об этом призвано напомнить бессильное здесь слово «культура»: о том, что сознание, пусть даже сознание ложное, хоть и может индуцироваться или воспроизводиться благодаря средствам промышленного производства, но не может быть произведено с их помощью. Но как же оно тогда может производиться? В ходе диалога одного индивида с другими. Таким образом этот индивид совершает некое общественное действие – и тем не менее, деятельность индивида здесь нельзя заменить деятельностью группы лиц или коллектива, и уж тем паче промышленной технологией. Данная простая истина является частью парадоксальной сущности индустрии сознания и во многом служит залогом того, что индустрию эту так сложно – или невозможно – понять. Она чудовищна, потому что сосредоточена вовсе не на обеспечении продуктивности, а на распространении продукта, на собственных вторичных и третичных производных, на просачивающихся утечках, на вариабельном аспекте того, что она преумножает и доносит до потребителя. Именно так из песни у нее получается шлягер, а из высказывания Карла Маркса – несокрушимый девиз. Но тем самым мы как раз приближаемся к ахиллесовой пяте индустрии сознания, которая существует, несмотря на то, что эта индустрия столь всемогуща. О которой сама индустрия ничего не хочет знать. Она стремится вытеснить философию и музыку, искусство и литературу – то, за счет чего она, в конце концов, вообще существует, заклеймить их как недостойных, указать им на отведенное место в резервате, где неясно, то ли их охраняют от вымирания, то ли они посажены под замок. Название «культурная индустрия» лишь способствует вытеснению того, что ее саму питает. Благодаря ему кажется, что перед нами – совсем безобидное явление, благодаря нему общественные и политические последствия индустриального распространения и изменения сознания уходят в тень.

Напротив, критика идеологий и критика политической пропаганды недооценивают масштаб влияния, оказываемого индустрией сознания, поскольку – с их точки зрения – ее воздействие на политическую теорию и практику носит лишь ограниченный характер: будто промышленным путем нам транслируются одни лишь лозунги, будто можно разграничить общественное и личное сознание, последнее из которых было бы способно черпать некие выводы из себя самого.

Таким образом, в то время как ведутся ожесточенные споры в отдельности о таких новых технологических инструментах, как радио, кино, телевидение, винил, о мощи пропаганды, рекламы, пиара, индустрия сознания в целом остается за пределами внимания. К примеру, в этом перечне чрезвычайно редко фигурирует ее старейшая и по сей день во многих отношениях весьма поучительная отрасль – журналистика: вероятно, потому что она более не считается ни культурным новшеством, ни технологической сенсацией. Практически не признают уже за области индустрии сознания и потому никак не исследуют ни моду, ни дизайн, ни туризм, ни религиозное просвещение; промышленное индуцирование «научного» сознания можно было бы подвергнуть изучению на примере современной физики, психоанализа, социологии, демоскопии и прочих дисциплин. Однако прежде всего стоит сказать: мы все еще не осознали окончательно, что индустрии сознания только предстоит обрести свой подлинный размах; на сегодняшний день она даже не овладела своим основным приемом – воспитанием. В наше время индустриализация обучения только начинается; покуда мы все еще спорим об учебных планах, системе школьного образования, о нехватке педагогических кадров и одно- и двухсменном обучении, появляются технические средства, в свете которых любые разговоры о реформе образования можно считать анахронизмом.