Но случилась беда. Штурмовик Милюкова был подбит и упал на лес с полным боезапасом, но летчик остался жив, только несколько дней отлежал в лазарете.
Россохин, узнав о таком случае, заметил:
- Судьба, Володя, судьба. Я тоже был в подобной ситуации: падал на подбитом штурмовике и остался цел. Написано нам, видно, на роду: дойти до Берлина и.. .жениться. Мне на Кате, тебе на Маше.
- Останусь жив - точно женюсь.
Слышавший их разговор Зыков с нежностью подумал о Люсе. Кончится же когда-нибудь война, придет же когда-нибудь на русскую землю выстраданный мир. Он вернется в Москву, в поселок Сокол, и скажет ласково Люсе: "Вот и я, Люсенька... Я буду тебя теперь всегда-всегда называть так, и только так!"
Может быть, даже этот год принесет победу и родная улица в Соколе встретит Юру шумящей листвой в палисадниках, птичьим щебетом, объятиями родных.
Последние атаки
Наши наземные части форсировали Днепр севернее Рогачева, решительным штурмом взяли город. Скляровский полк получил приказ командования армии контролировать шоссейные дороги Рогачев - Бобруйск, Жлобин - Бобруйск. Но пасмурная погода не позволяла летать большими группами.
С аэродрома, базирующегося в Бронном, неподалеку от Днепра, вылетали на задания парами.
Уралец Россохин часто оказывался в паре с горцем Тваури. Тваури не раз говорил:
- Боря, ты уральский горэц и поэтому мнэ брат.
Были времена, когда Россохин приглашал Тваури на рыбалку. По старой рыбацкой привычке он втыкал в гимнастерку крючки, что очень веселило Гогу. И когда их послали бомбить переправу через Днепр, он сказал:
- Ну, Россоха, айда крупную рыбу бить!
Переправа через Днепр усиленно охранялась с воздуха и с земли. Во время атаки в кабине штурмовика Тваури разорвался снаряд. Летчик инстинктивно отшатнулся к бронеспинке. Сознание вернулось, когда до земли оставалось метров двадцать. Георгий несколько секунд смотрел на правую руку и недоумевал: почему совсем недавно гладкая кожа стала красной и искромсана в нескольких местах, рука словно побывала в пасти у зверя. По ручке управления струйками стекала кровь.
Нестерпимо ломило челюсть. Горячо и солоно было во рту. Вместе со слюной и кровью он выплюнул несколько выбитых зубов.
Успокаивало Тваури то, что штурмовик ему по-прежнему повинуется, отзываясь на малейший поворот ручки управления. Так и вел он машину до аэродрома, и сознание покинуло летчика только тогда, когда "Ильюшин" сделал последние метры пробежки перед тем, как остановиться окончательно.
Тваури был отправлен в Гомельский госпиталь.
А жизнь шла своим чередом... Даже за несколько минут до вылета на задание Борис Гребеньков то декламировал стихи, то распевал любимые арии. Глядя на его бесшабашный вид, можно было подумать, что и нет никакой войны. Веселость Бориса была не напускная, это обыкновенная норма его повседневного поведения.
- Гвардейцам уныние противопоказано! - нередко говорил он.
Сила духа не изменяла ему даже в минуты величайшего напряжения. Во время атак, воздушных боев не раз слышали, как Гребеньков среди позывных, предупреждающих советов в воздухе вклинивал строки стихов. Такие моменты случались перед самой бомбежкой, когда пальцы вот-вот должны были лечь на кнопку бомбосбрасывателя или гашетку управления пулеметами.
Дрожи, о рать иноплеменных!
России двинулись сыны...
- слышался в наушниках мелодичный голос ведущего. Он так прицельно бомбил после этого, будто огнем стремился подтвердить сказанное: сыны России двинулись на врага не зря.
Борис Гребеньков, как и Юрий Зыков, Гога Тваури, Анатолий Кадомцев, проходил летные ступени мастерства не сразу: был ведомым, а потом сам водил в атаку штурмовые группы. И разведчик он был отменный. То заметит замаскированный вражеский бронепоезд, то выявит ложную артпозицию и ухмыльнется: "Не лень же фрицам делать подобную бутафорию! Театр устроили!"
Кто-то из политотдела 16-й воздушной армии полк Склярова с легкой руки окрестил лирически-героическим. А пожалуй, и верно: хватало в полку и песенников, и танцоров, и поэтов. Бывший беспризорник старший сержант Николай Осинин, как и Борис Гребеньков, замечательно читал стихи. Полюбившиеся произведения он вырезал из газет, наклеивал в тетрадь.
- Послушайте, товарищ капитан, как Демьян Бедный верно сказал о фашистах:
Сил самых мерзостных подручный,
Шагает Гитлер-людоед.
С ним рядом спутник неразлучный
Свой оставляет мертвый след.
Они пройдут по ниве тучной,
И нивы тучной больше нет...
- Больше не пройдут! Хватит! - перебил старшего сержанта Гребеньков. - Мы им даже Пинские болота не уступили, а на пашнях и наши колхозники управятся!
Однажды Осинин в минуты душевного переживания сказал:
- Если меня собьют, прыгать не буду. Выберу фашистский гадючник - и врежусь в него.
Никто не стал разубеждать парня, такое у него было решительное выражение лица. Днем ли, бессонной ли ночью выстрадал он эту думу? Каждый поверил: Коля распорядится жизнью так, как сказал.
Бомбили дорогу Бобруйск - Рогачев. Немцы перебрасывали к Днепру отборные дивизии. Такого скопления техники и обозов летчикам давно не приходилось видеть.
Дорогу охраняли "мессеры" и "фоккеры". Николай Осинин был четырьмя годами моложе Анатолия Кадомцева - командира эскадрильи. Разница в возрасте небольшая, но майор замечал, что смотрит на него Осинин не просто как на старшего товарища, - проскальзывает во взгляде родственное, сыновнее. Кадомцев намного превосходил своего однополчанина мастерством. Гвардии старший сержант Осинин прислушивался к каждому слову Анатолия, улавливал любой поворот сильных рук, когда комэск объяснял на земле, как пришлось ему выводить штурмовик из сложных ситуаций боя.
Давно летчики не встречались с такой оголтелостью врага, как у Днепра в февральские дни сорок четвертого года. Каждую нашу пару окружали по шесть восемь истребителей. Огонь с земли был интенсивным. Возведенные стены устремленных ввысь снарядов преграждали путь. Когда на время замолкали наземные орудия, вели огонь истребители.
Загорелся самолет командира эскадрильи. Ни резкое скольжение, ни крутое пикирование не помогли Кадомцеву сбить пламя. Майор не терял надежды избавиться от яростного пламени, которое все сильнее пеленало штурмовик. Одновременно комэск присматривался к скопищу техники на дороге. Для раздумий ему были отпущены секунды. Огонь уже стал нагревать кабину. Языки пламени оранжевой поземкой струились по бронестеклу, они торопили...
Развернув пылающий штурмовик вдоль дороги на Бобруйск, командир эскадрильи стал резко снижаться. Он уже успел присмотреть ту последнюю для него пядь родной земли, куда всей своей многотонной глыбой должен был рухнуть "летающий танк".
Короткими были слова прощания с товарищами, продолжающими вести ожесточенный бой.
Метров семьсот гвардии майор Кадомцев вел штурмовик на бреющем полете над плотной колонной. Летящее рокочущее пламя опаляло фашистскую солдатню, разбегающуюся в страхе по обочинам большака. Проносясь низко над землей, Анатолий сильно сжимал пальцами гашетку управления пулеметами. Он спешил выпустить все до последнего патрона...
Старший сержант Осинин видел, какое опустошение в колонне произошло после взрыва "Ильюшина". В ушах еще звенели слова любимого командира:
"Погибаю за Родину... Держитесь, ребята!" "Держимся, командир!" - хотел ответить ведомый, но слова промелькнули в голове, не слетев с сухих запекшихся губ. Возникший вдруг "мессер" оказался в таком выгодном положении для атаки, что не хватило и пяти секунд, чтобы уклониться от него. И стрелок не успел выпустить по "мессеру" очередь из крупнокалиберного пулемета.
"Сейчас ливанет!" - молниеносно пронеслась мысль в голове Николая.
Штурмовик вздрогнул, словно по нему ударили огромным молотом. Осинин запоздало проводил "мессера" пушечно-пулеметным огнем, досадуя на стрелка Аркадия Братнина, почему он не предупредил о подходе истребителя.
