- Когда же вы предполагаете уйти? - выпрямился следователь на стуле и взглянул холодно.

- Это вас не касается. Засады, если вы о чем-то таком подумываете, вам не помогут. Я все равно уйду.

- Да и никакого пятна я не видел. Где мне устраивать засаду? - Сверкалов с показным недоумением развел руки в стороны.

- Маруська ни в чем не замешана, запомните это. Она простая женщина. Добрая и простая. Приютила меня. А когда я исчезну, она загорюет, и громко, вы услышите. Вот тогда и считайте, что дело сделано.

Следователь Сверкалов кивнул - он, мол, понял и к тому же вполне удовлетворен. Он действительно обрадовался, когда Профилактов ушел, оставил, наконец, его в покое. А через несколько дней Маруська загоревала, ибо Профилактов бесследно исчез. Его тела не нашли; дело то ли скоро спишут, то ли списали уже. Следователь, быстро забывший о пережитом унижении, словно помолодел...

- Откуда же вам все это известно, ну хотя бы про разговор следователя с Профилактовым? - спросил Федор мрачно.

- Сверкалов одно время был ее любовником, в постели и выболтал, - сказал Ниткин.

Вадим изумленно вскинулся:

- А вы что же?

- Я простил.

Встрепенулся и Филипп:

- Сапоги красные от следователя достались! Он в них, бывало, когда за очередное дело брался, выходил на оперативный простор!

- Это была бы сага исландская, - возразил Федор.

- Зачем сага, достаточно и былины, - подвел итог Вадим, и вид у него при этом был, как ни странно, благодушный.

***

Однако на улице, покинув Ниткиных, - а что-то такое, вроде "кончен бал", или даже более или менее отчетливо воспроизводящее библейский сюжет изгнания из рая последовало от самобытно трактующих гостеприимство хозяев, - Вадим говорил другое, и тогда уже тон у него был далеко не мирный:

- Бесноватые, мразь, пропащие души... Сапоги этот гнилой мужичонка - вот уж чисто бледная поганка! - взял за жену, выменял, сволочь. Они ему без надобности, но в нищете все сгодится. А нищета ужасающая, самое первое - в духовном смысле, да и водка дрянь. Безумны оба...

- Кнут был, а на пряник их уже не хватило, - подхватил Филипп.

- То-то и оно, - согласился старший брат. - И я бы съел чего-нибудь. Продержали на голодном пайке... Ты говоришь: пряник. Пряник был бы кстати. А заметьте, убожество убожеством, а к земле они нас пригнули знатно и, если посмотреть правде в лицо, фактически растоптали. Разве можно это так оставить? Я буду жаловаться.

- Ларчик открывается просто, воображение у них богатое и фантазия работает вовсю, вот в чем штука, - глубокомысленно изрек Федор.

Филипп не согласился:

- Ларчик... Все слова-то какие затертые, обороты, формулы, набившие оскомину. И про воображение, я считаю, тоже ни к селу ни к городу сказано. При чем тут фантазия, если этот осел излагал, по его словам, чистую правду?

- Фантазий вообще много, и они разные бывают... - неопределенно ответил Федор.

Близился вечер. Троица бестолково топталась у Ниткиных под окном. Братья зашептались, начал Филипп:

- Помнится, Сонечка все твердила и оговаривала, чтоб мы пока не сердились, не обижались. Пока... А когда-то и впору, в самый раз? Странно! И как быть, если уже накипело? Когда, где мне позволят, наконец, излить душу?

- Ты что, пьян?

- Ни в одном глазу!

- Я так больше не могу. - Вадим, схватившись за грудь, громко простонал. - Водка это еще куда ни шло, да и не без удовольствия, да, некоторые мгновения припоминаю с известным удовольствием, например, сапоги красные, вообще, надо признать, бабенка в теле, и улыбчивая такая, оживленная, но... Я же у них, у этих безумцев, валялся на диване, корчился, как пес в своей блевотине, этот момент куда... куда мне его засунуть? Уже вижу, что незабываемо. Я от страха, что греха таить, сомлел, едва в штаны не напустил, а то и напустил, кто знает... Мое падение, мое унижение... как вспомню... как это переварить? Как с этим жить? Я возвращаюсь домой. У меня магазин. Я больше не могу здесь.

- Но мы на полпути, остался всего шажок! - закричал Филипп.

- К чему?

- Ты говоришь, Вадим, она оживленная и улыбчивая, но я готов поспорить, она себе на уме, сама на это намекала, и в своем принципиальном эгоизме расписывалась, и от нее, согласись, какой-то холод. Снежная королева! - Федор выразительно потряс в воздухе крепко сжатыми кулаками.

Вадим демонстративно попятился от сумасшедшего.

- Мы на полпути к понимаю, к осознанию... - разъяснял Филипп. - Мне, брат, думаешь, не больно? И я с болью вспоминаю пережитое, ну, что там выпало на нашу долю, что уготовили нам эти прохвосты. Но зачем же останавливаться?

Федор угрюмо заметил:

- Не надо шарахаться от меня, Вадим. Я не сошел с ума. Я образы рисую, а в некотором смысле и составляю, словно это какая-то техническая проблема. Так оно и вышло, про Сонечку-то, и я не прочь выслушать ваше мнение. А ты шарахаешься. Не забывай, у меня черновик, я должен работать, будет книга, мне надо перво-наперво выйти из заколдованного круга, вырваться, покончить с теснотой и бессмыслицей, возникшей в голове. Вот что для меня важно, а не Сонечка как таковая.

- Ты думаешь только о себе, а что мы на свою беду очутились в твоем городе и шатаемся, блуждаем здесь, как неприкаянные, тебя не волнует.

- Чернота... - бормотал Филипп. - Так называемая зга. И тот голос, что говорил со мной о Профилактове среди трухи и слизи... По-твоему, мы должны сдаться, бежать и остаться в неведении? Шалишь, брат! Сквознячковы не сдаются. А что ты пес псом валялся у Ниткиных и пускал слюни, так разве я был лучше? С какой же стати в таком случае пасовать? Только потому, что дрянной мужичонка променял жену на красные сапоги, а жена в тех сапогах наступила тебе на горло?

- На горло она мне не наступала, не городи чепухи. Вы оба спятили, ты и абориген.

- Он же твой друг, а ты какую-то презрительную кличку...

- Это не мешает ему рисовать сумасшедшие образы, - перебил Вадим раздраженно. - О Сонечке слышал, как он ее помыслил? Сказочник! О Сонечке не скажу ничего плохого, возможны и положительные отзывы, благоприятные, она задала тон, и последовало немало полезной информации, так что надо еще хорошенько обдумать, в чем она, собственно говоря, замешана. Да и рассказ мужичонки не лишен интереса. Но рисовать образы...

- Я не с бухты-барахты рисую, - вставил Федор, недовольно кривя губы.

- И сама атмосфера в том доме... Вспомни, братишка, как все у них преподносилось и подавалось, в каком формате, и бабенка ведь могла действительно огреть кнутом, ну просто для юмора, а еще тот факт, что я пускал слюни, блеял, как овца, готов был молить о пощаде...

- Но вынес же ты это, так отчего не вынести и оставшееся?

- Сонечка, между прочим, - снова вмешался Федор, - сообщила на прощание, что дом, где жил Профилактов, здесь неподалеку, вот там, нужно только свернуть в переулок...

- С меня хватит, я возвращаюсь домой, на мне магазин и торговая ответственность. Сонечка, позволь, абориген, напомнить тебе, добавила, говоря о доме и называя его Маруськиным, что он успел развалиться. Зачем нам развалины?

- И что с того, что развалился? - тут же оспорил замечание брата Филипп. - Может, именно в тех развалинах я и услышал голос?

Вадим горестно покачал головой:

- Глупо даже слушать про дом, что он Маруськин. Это нонсенс, что-то мелкое, смехотворное... Я сам не знал, что искал в этом городе, а теперь знаю, что ничего хорошего и важного здесь не нашел и не найду. Я домой. Мне пора. А вы как знаете.

Случайно обернувшись, Федор увидел в окне Ниткиных, с улыбкой наблюдавших за ними. Склеившись головами, они напряженно, с заблаговременно недоумевающей вопросительностью, заставлявшей их ставить брови домиком, вслушивались в беседу своих недавних гостей, и было ясно: до них доносятся разве что обрывки, но это им нипочем, они все равно довольны и готовы сколько угодно любопытствовать, а в случае необходимости запросто познакомятся заново с Федором и компанией и выкажут отнюдь не меньше приветливости и радушия, чем это произошло в первый раз. Федора зрелище не смутило и не обескуражило. Успокаивало то, что Ниткины показались неживыми, как если бы куклами, а это уже само по себе было ему неинтересно и не могло взволновать даже своей отвратительностью. Хорошо бы знать, подумал он, сколько же в нашем городе Ниткиных, и возможно ли, чтобы все они знали друг друга и поддерживали между собой связь, хотя бы только призрачную и тайную. Но это уже образ, мысленно ахнул Федор, как только ему вообразилась неприятная на вид переплетенность Ниткиных, их сжатость в тугую гроздь, творящаяся в каком-то серебристом тумане то ли сновидения, то ли намеренно пасмурной живописи; картина выходила жесткая, бесчеловечная, говорящая о запредельном и, скорее всего, невозможном. И Федору пришло в голову, что его одолевает болезнь. Наверное, он где-то бродит, путается, как тот неприкаянный Сквознячков, которого Вадим придумал для пущей возни в своем минутном замешательстве, и за верной, мудрой тягой к исцелению и ясности, за настойчивой жаждой чудес и откровений стоит твердое знание, что изменить ничего нельзя и хаотичным блужданиям не будет конца. Неожиданно для самого себя он заговорил: