- Перестань считать ее своей.

- А зачем тогда убивать?

- Слушай, - сказал я, - все, что я узнал тут о твоей жизни и о расчетах твоей жены, о видах ее на тебя, на твою слабость - это только полбеды.

Парень, судорожно дернувшись всем телом, как бык, которого ударили электрическим током, выкрикнул:

- Это вообще не беда! Если бы она действительно все рассчитывала, она, может быть, и вовсе не подняла бы на меня руку, даже наверняка бы не подняла. Она подумала бы: он завтра станет сильнее, чем сегодня, вдруг он решит отомстить мне?

- И вот тут-то и начинается настоящая беда. Она превосходно знает, что ты не будешь мстить ей. Тебе не придет это в голову. И этого для существа малоразвитого достаточно, чтобы чувствовать себя правой и безупречной. Ей безразлично, что она, ругаясь последними словами и пиная тебя, тем самым роняет свою честь. Ведь она вершит справедливую расправу! Чего же ей еще желать? Она как бы и не теряет ничего, никакой чести. Ей, в сущности, нечего терять, во всяком случае из того, что не имеет отношения к материальному достатку. Если бы ей сказали: выбирай, терпеть тебе всю жизнь пьяного мужа, но жить в достатке, или иметь мужа трезвого и послушного, но жить в нищете, она, не сомневаюсь, выбрала бы первое. Она нашла бы даже некоторое удовольствие в том, что муж частенько вползает в квартиру на четвереньках. Говорить с таким не о чем, зато, внушает она себе, меня окружают горы хрусталя, у меня есть роскошная шуба и драгоценности, а мужа я бью. Вот моя нога с ужасающей силой опускается на его грудь...

- Я обычно на живот падаю, - возразил Ниткин строго.

- Почему же?

- Не могу знать, - бросил он отрывисто. - Но как с твоим котенком, он, если ты его швыряешь с какой-нибудь высоты, падает непременно на лапки, так, в общем и целом, и со мной. Другого объяснения нет.

Нет, не нравились ему мои вопросы и мои суждения. Раздраженный, он, может быть, уже и кулаки сжимал. Я стал на всякий случай приглядываться; а между тем и говорил:

- Хорошо... Так вот, она думает, твоя жена: я попираю это ничтожество ногами, а он только покряхтывает. Я вытираю об него ноги! Да так оно, пожалуй, и происходит. Бедный Ниткин! Твоя женщина бьет тебя просто потому, что вдруг забывает о твоем превосходстве, не ведает, что жизнь могла бы поставить ее перед тем мучительным выбором, о котором мы тут толкуем, и поддается грубому влечению сердца. Как все нечистоплотно! Видишь ли, парень, теперь мы вправе перейти от вопроса о потере чести, если таковая женщине вообще присуща, к вопросу, обладает ли она достоинством. Рассуди! Она, которая согласна работать на тебя, чтобы ты мог оставаться творческим и культурным работником, интеллектуальным украшением семьи, все же находит целесообразным и допустимым бить тебя за определенные провинности. А это означает не только ее условное право в чем-то тебя ограничивать, но и реальную власть над тобой.

- Ты в состоянии объяснить природу этой власти?

- Я могу дать ей характеристику. Она реалистична, но не потому, что реалистичен ты сам и как-то там реально существуешь, а потому, что реалистично твое восприятие мира и твой подход к жизни. И получается, что эта власть, будучи физической, во многом превозмогает именно твое моральное и умственное превосходство над женщиной вообще и твоей женой в частности. Но в иные минуты ты, протрезвев, снова сознаешь в себе способность быть человеком с честью. А женщина твоя чем была, тем и осталась. К тебе возвращается достоинство, а к ней? Она ведь намяла тебе бока... Человек без достоинства, хотя, положим, и с некоторыми амбициями, намял бока человеку, который одинаково умело как теряет свое достоинство, так и восстанавливает его. Но восстанавливается ли оно в действительности? Не утрачивается ли оно безвозвратно уже потому, что тебе намял бока человек, стоящий в своем развитии гораздо ниже тебя?

Вот так поговорили. Утром я проснулся с головной болью, обессиленный, едва ли не в полной прострации. Понимаешь, Ниткин?

***

Я молча сидел и слушал рассказ своего однофамильца о каком-то нашем общем однофамильце, которого бьет жена. Но сидел я весь в поту, платочек, которым я то и дело утирался, промок, и этот мокрый платок я судорожно мял в руках. Крепко же меня взволновало услышанное! Любить терпящего муку однофамильца мне было не за что, а если брать его вкупе с женой, так их я как бы обособил от всего остального мира, может быть, образно выражаясь, изгнал из рая, в котором они притерлись друг к другу, который потому и был раем, что они приспособились в нем сосуществовать. И после такой моей странной, почти сумасшедшей умственной выходки далекому, едва ли не призрачному однофамильцу, наверное, не оставалось ничего иного, как любить жену пуще прежнего, с какой-то болезненной впечатлительностью.

- Ты обсуждаешь вопросы чьей-то личной жизни... заметь, личной... обсуждаешь так, как будто здесь возможны с твоей стороны окончательные оценки, - пробормотал я. - Как будто здесь вообще имеется тема, предмет для обстоятельной беседы, объект для изучения. Я не знаю, сознаешь ли ты, но я тебе подскажу... ты апеллируешь не к разуму, не к рассудку, совести или душе, а к самому Богу. Дескать, только Бог способен рассудить, кто из ведущих супружескую жизнь прав, а кто виноват и кто чего заслуживает. Только Бог, мол, вправе наводить в этом мире истинный порядок... О, как ты пьян! Но я-то свободно владею языком трезвого и здравомыслящего человека... это Бог сделал нас свободными существами! Ты не то чтобы сотворил из мухи слона, нет, ты случай из обыденной жизни вдруг подвел к самому краю бездны. И тут же заслонился от нее трезвыми оценками и рассудочными выводами. Но зачем же тогда тебе понадобилось заглядывать в эту бездну? И почему же ты не пошел до конца? Ты испугался? А я тебе скажу: в бездну заглядывать опасно.

- Кое-как выбрался я тем похмельным утром из дома и зашел в столовую, где взял тарелку горячего горохового супа, - рассказывал Ниткин. - А садясь за столик, ненароком опрокинул тарелку, и суп вылился на мои колени. Пар пошел от моих брюк. Я как завороженный глядел на этот пар и чувствовал: надо бороться за улучшения, надо быть смелым, дерзким, свято блюдущим свое достоинство мужчиной.

- Со мной такого не было, чтоб я опрокидывал на себя суп, - возразил я.

Ниткин усмехнулся:

- Поэтому ты по-прежнему в чем-то со мной не согласен? Пойми, можно долго прятаться, перестраховываться, сознательно вычеркивать себя из жизни, можно заниматься этим всегда. И возможен успех, но имеется и риск все равно получить по носу. Да только в этом ли дело? Не в том ли, что, окопавшись и не высовываясь, мы рискуем пропустить носящую по миру благодать, а она одна способна ввести нас в сонм излюбленных чад Бога. И тогда мрак, битком набитый поскрипывающими костями скелетами, черепами, печально глядящими пустыми глазницами. Так что ты мне скажешь и что возразишь, и не согласишься ли ты со мной, если я скажу, что пришло время нам с тобой организовать своего рода мужской клуб, где ты станешь вторым после меня членом?

- С этим я не могу не согласиться, - ответил я. - У меня на это есть особые причины.

- О причинах расскажешь как-нибудь потом, а пока мы засучим рукава и крепко возьмемся за дело. Я знаю, ты гоняешь тележку от ангара к ангару. Для чего ты это делаешь, мы гадать не будем. Будет акция. В своем клубе мы уже твердо стоим на почве воззрения, что как он ни служит, окружающий нас мир, примером анархии, произвола, вакханалии и пустопорожнего словоблудия, а все же нечего каким-то бабам поднимать руку на захмелевших мужей, равно как не годится обижать вдов и сирот, и еще менее того терпимо, чтобы вздумали бить нас, решивших высунуться.

В ту пору Сонечка как раз начала приоткрываться и показывать истинные свои намерения на мой счет. Поэтому я решил, что затеянная Ниткиным авантюра хотя бы на время и наилучшим образом отвлечет меня от семейных проблем. Кроме того, я был не прочь посчитаться с людьми из опостылевших ангаров, а мне казалось, что к тому мой друг и клонит.