В эту идеологическую нишу он мог бы и сейчас юркнуть посреди затевающейся между нами беседы, посверкивать оттуда глазками, брызгать слюной, вопить, визжать, проповедовать что-то. Он ведь склонен порассуждать о злободневном, прокричать с пеной у рта свои политические воззрения. Но я, стоит мне выползти из своей норки, предпочитаю, отмахиваясь от всякого наносного бреда, глубоко любить живую жизнь, остроту мысли и причудливость, порожденную воображением, жажду любить представления, возникающие у меня, когда люди, почему-либо вздумав исповедаться, с замечательной откровенностью рассказывают о странностях своего характера или поведения. От злободневного меня разбирает зевота, а буря политических эмоций воздействует как снотворное. Слова о предстоящей моему другу взбучке мгновенно приободрили меня, и я сказал:
- Ты признал, что приравниваешь женщину к домашнему животному. А уж женщина, ставшая женой, - для тебя это, надо думать, все равно что милый пушистый котенок. Но возьми настоящего котенка, мысленно взгляни на это красивое создание, великолепное творение природы. И вдруг вообрази, что этот твой меньший брат, бросив забавные игры и оставив нежности, устремляется на тебя в атаку, опрокидывает, валяет по полу, в общем, задает тебе по первое число. Шок? Ты в шоке? Даже парализован страхом? Я бы, по крайней мере, испытал недоумение и боль.
- Но я не могу испытывать недоумения и боли, когда жена бьет меня, - возразил кучерявый с видом непоколебимого хладнокровия, которое могло объясняться лишь тем, что у него против высказанного мной имелись своевременно заготовленные веские аргументы. - Она бьет меня, когда я пьян, пьян, будем откровенны, в зюзю. Может быть, и тебя пьяного жена бьет...
- У меня нет жены.
- А ты утром, на следующий день, не помнишь этого, - не услышал он моих слов и говорил свое. - Я-то помню... Но тебя, конечно, интересует именно тот момент, когда она на меня набрасывается. Ну что тебе сказать? Представь себе, насколько я ослаблен, если за считанные мгновения оказываюсь уже не просто в положении риз, как заложивший за воротничок и тому подобное... Нет, я ошеломлен, оглушен, я как выброшенная на лед рыба, и я - в нокдауне, практически в нокауте... Отдаленно я понимаю происходящее, а все же как-то ничего не понимаю и не чувствую. И, само собой, не сопротивляюсь, не противоборствую.
- А голову руками прикрываешь?
- О да, голову руками прикрываю. Она ведь, знаешь, способна и ногой...
- Но ты, однако, в состоянии посмотреть на это со стороны и смекнуть, что твоя честь задета и достоинство унижено.
- Сразу оставим честь в покое, в данной ситуации ей не остается места, - строго парировал Бодрый. - Не вызывать же мне жену на дуэль?
- Зачем на дуэль... К тому же ход твоих рассуждений правилен. Ты рассуждаешь так: нужно начать с того, что я провинился - что я такое нынче, как не пьяная свинья? И если обсуждать, как со мной поступают и обращаются, следует прежде всего признаться самому себе, что я и не заслуживаю доброго отношения, я оскандалился, я уронил собственную честь. Поэтому спрашиваю себя, не нужно ли встать и сказать жене: ты задела мою честь! Но прежде все же следует задаться куда более резонным вопросом, а было ли что задевать.
- Так, так... Справедливо! Дедукция? Какой ты, однако, проницательный и необычайно вдохновенный человек!
Меня его лесть не тронула; он порозовел от удовольствия, внезапно с особенной силой уверовав в мою проницательность и способность к дельным размышлениям, а я бы и помолчал, выжидая, пока он наберется силушки для новых философских взлетов, но собеседник знаками попросил меня продолжить. Я сказал:
- Итак, вопрос о чести уже не стоит. Для подобной ситуации она попросту предусмотрительно потеряна. Ты теряешь ее с той первой рюмкой, которую опрокидываешь себе в глотку, зная, что на этом не остановишься и напьешься в зюзю, - продолжал я красочно. - Протрезвев, ты не отважишься сказать себе: вчера вечером я был по своему обыкновению благороден. Что же тут благородного, приползти домой на карачках? А утрачено благородство - не стоит и вопрос о чести. Согласен?
- Еще бы не согласен! Как ты прав! Безусловно согласен!
- Но что же твоя жена? Женщина, предположим, трезвая, степенная... глядя на нее, невольно начинаешь подозревать, что она исполнена определенного благородства. Чистого благородства... никаких примесей... одно сплошное благородство самой высокой пробы! И вдруг набрасывается на тебя с кулаками, бранится грязными словами... очень неблагородно! Даже как-то нетрезво... А почему? Ты, по крайней мере, честно и откровенно утопил честь на дне стакана, а она где и в чем берет нравственные основания для не то чтобы неблагородного, а прямо-таки подлого поступка, для надругательства над тобой?
Тут лицо кучерявого Ниткина, который, от души радуясь затеянному мной пиру, все меньше, однако, находил удовольствия в том, чтобы слушать мои разглагольствования, покрылось испариной. Неверной, вздрагивающей рукой искал он носовой платок в кармане своих засаленных брючек.
- Послушай, - сказал он с глухо и словно бы отвлеченно нарастающим волнением обиды, - если ты хочешь обсуждать эту проблему так, будто у тебя есть право лезть в мои семейные дела, что ж, давай... Ты валяй, я послушаю. Но не надо фальсифицировать и подтасовывать. Обращайся с фактами бережно... - утирался он и взглядывал на меня с некоторой как бы жалобностью; я уже открыл рот, чтобы подать свою реплику, как вдруг этот человек произнес срывающимся голосом: - Ты Ниткин?
- Ну да, Ниткин...
- Прекрасно, мой добрый друг, прекрасно, - оживился кучерявый, восторжествовал. - Выходит дело, и тебе не помешало бы на собственной шкуре испытать побои!
Оскорбленный до глубины души, я крикнул:
- Но я не тот Ниткин!
Мой собеедник, поднявшись с лавки и глянув куда-то поверх моей головы, торжественно произнес:
- Моя жена права, а я нет. Она ждет возвращения мужа, чтобы накормить его, обогреть, приласкать... может, у нее как раз в этот вечер сексуальные мечты и грезы в сердце, а он вваливается пьяный, мерзкий...
Итак, он принял позу оратора, отчасти, может быть, и пророка. А мне воображалось, что скользит уже тенью, подкрадывается его жена, заносит над головой бедолаги кулак или кочергу. Может быть, веник или швабру. Для нее сущий пустяк свалить его с ног, он в сравнении с ней все равно что пушинка, пух одуванчика.
- Пьяный, мерзкий... - повторил я, находя немалое удовольствие в мысленном начертании картин интимной жизни этих двоих, кучерявого Ниткина и его жены. - И вот эта женщина, которая стоит неизмеримо ниже тебя в своем развитии, поднимает на тебя руку только за то, что ты на несколько часов потерял облик, которым она привыкла восхищаться.
- А что же ей делать? - воскликнул мой друг. - Рукоплескать мне?
- Живая жизнь, которая мне, конечно же, люба и за которую ты так горячо ратуешь... маячишь тут перед глазами и ратуешь, живая жизнь совсем не в том, чтобы кто-то там давал волю рукам...
- Но она в отчаянии, - перебил он взволнованно, взглядывая еще выше, далеко вверх, как если бы там из облаков выставился ясный и прозрачный образ его жены, при обозрении нашего уличного свинства заламывающей руки, - она в гневе, она ослеплена гневом... посмотри! - И этот пьяный человек простер к небесам руки. - Ею можно гордиться, перед ней следует благоговеть, она жалуется и сетует, она скорбит и сокрушается... это и есть живая жизнь!
Я не разделял с ним его умоисступления, тем более что на меня никакого впечатления не произвело бы, появись между облаками и впрямь нечто схожее с его благоверной.
- Ой ли! - усмехнулся я небрежно. - Ослеплена, говоришь? А мне кажется, что она как раз все очень точно и тонко рассчитывает. Когда ударить и в какое место, в каком направлении проволочить тебя по полу... И накидывается она на тебя, отлично зная, что ты изнурен выпивкой и не в состоянии дать отпор. Знаешь что, убей ее!
- Убить свою жену?
