"Мамочка, я не получала от тебя писем. Ни одного". И я подумала, с каким нетерпением я ждала от мамы хоть какой-нибудь весточки. Мама продолжала спокойно: "Значит они не отослали письмо". Пауза. "А я тогда на тебя обиделась". Господи, помоги мне это вынести! Господи! Сколько еще раз моя мама была обижена на меня? На меня?! "Мамочка, - как можно спокойнее сказала я, - ну как ты могла подумать, что я не пришлю тебе варежки, если ты просишь об этом?" Мама секунду помолчала и сказала: "Да". Я так и не поняла, что она хотела сказать, но переспрашивать не стала.
В другой раз, разбирая ее немудреный узелок, я нашла фотографию, что посылала в Казань маме - папа вместе с Анечкой в Израиле. "Ты видишь, как папа хорошо выглядит?" - сказала я, протягивая ей фотографию. "Где папа?" спросила мама. "Вот же, вот - с Анечкой!" И мама вдруг: "Я думала, он сидит". Мне стало нехорошо. "Ты что, не верила мне, когда я тебе сказала, что с папой все в порядке?!" - я схватила ее за плечи и заглянула в глаза. Мама спокойно, монотонно ответила: "Не верила. Думала - сидит". Я затрясла ее за плечи: "Но теперь-то, теперь ты веришь мне?!" "Да", - снова ответила мама.
После таких разговоров я чувствовала себя разбитой, как будто меня били палками. Но и таких разговоров было очень мало. В основном, мама молчала. Помню еще, что сидели мы вместе с ней на кровати, и я показывала фотографии из Израиля, полученные за эти три года. Вдруг мама своим отрешенным голосом произнесла: "Меня нянька била ключами в Казани". "За что?!" - воскликнула я, как будто существовала на свете причина, по которой дозволено бить человека ключами! "Я пролила суп. У меня руки дрожали", - сказала мама и погрузилась в глубокое, какое-то далекое от меня молчание. У меня отпала охота показывать фотографии. Пальмы и арбузы были так же далеки от нее, как далек и непонятен был для меня мир, в котором она жила эти три года и воспоминания о котором медленно проплывали в ее памяти. Ее сознание продолжало жить за той, второй, дверью.
Резкое ухудшение наступило внезапно. Ночью я проснулась от громкого шепота. Мама бредила. Но бред этот был жутким. Она отвечала на вопросы. Для нее продолжалось следствие. "Нет, я не знаю этого человека", - донеслось до меня. "Не помню... Да, квартира у меня очень хорошая... Его зовут Гриша... Не помню... Не была... Нет... Да, я люблю его... Андрей... Не знаю..." Все ответы были четкими с длинными паузами, как будто в это время она слушала вопрос. Я покрылась холодным потом. Накрылась одеялом, чтобы ничего не слышать. Не помогает. Не выдержала - ушла в другую комнату.
Наутро зашла к маме и не узнала ее. Она сидела на кровати, обхватив голову руками, локти на коленях. И медленно раскачивалась из стороны в сторону. Взглянула на меня безумными глазами и сказала мучительно: "Мне осталось жить одну миллионную долю секунды". Я замерла. Потом подошла, села рядом и как можно убедительнее сказала: "Ну, что за глупости. Одна миллионная доля секунды давно прошла. И ты жива и будешь жить еще долго". Вдруг мама оторвала руки от головы, посмотрела на меня и закричала тонким пронзительным голосом: "Ты что, не веришь мне?! Мне осталось жить одну миллионную долю секунды! Андрей не вернется из школы! Володя не придет с работы! Все кончено! Жизни больше нет! Я не сумасшедшая! Неужели ты мне не веришь?! Вот принеси часы и увидишь, что время остановилось!"
Крик оглушил меня. Я отпрянула. Я испугалась. Но пыталась еще что-то внушить: "Но если Андрей вернется из школы, ты поймешь, что была не права?" Ох, я глупая, глупая! Я пыталась логикой убедить ее. "Ты не веришь мне! Не веришь!" - и начала рвать на себе волосы. Я выбежала из комнаты и судорожно начала звонить знакомому врачу - мне срочно надо было найти психиатра. Из маминой комнаты доносились крики. Потом все стихло. Я заглянула в щелку. Мама снова сидела на кровати, обхватив голову руками, и монотонно раскачивалась.
Вечером пришел профессор Авербух. Старый опытный врач-психиатр. Сказал мне: "Если будет очень бушевать, давайте вот эти таблетки". Потом узнала сильное снотворное. Состояние мамы не улучшалось. Я запретила Андрею заходить к бабушке. Я стояла за дверью и слушала безумные крики. Почти ничего нового мама не выкрикивала. "Мне осталось жить одну миллионую долю секунды", - кричала мама по сто раз подряд. Когда становилось совершенно невыносимо /для кого? для меня? или для мамы?/, я заходила и давала снотворное. Она поспешно закладывала таблетку в рот и запивала водой. Видно, таблетки ее там принимать научили. Как? Ключами? Или у них были и другие способы? Приняв таблетку, она через пять минут затихала и проваливалась в тяжелый сон. В доме часа на четыре наступала тишина.
Я сидела и ничего не могла делать. А делать надо было. Ведь у меня ребенок, муж. Автоматически варила, убирала, стирала, отвечала на Андрюшины вопросы и все время прислушивалась. Ждала крика, знала, что вот-вот услышу его и безумно боялась этого. Крик всегда раздавался неожиданно. Я входила в комнату и пыталась хоть чем-то помочь. Мама смотрела на меня, как на пустое место, и продолжала рвать на себе волосы.
Через две недели я не выдержала. Еще во время своего визита профессор Авербух сказал: "Поймите, вашей маме нужно стационарное лечение. Вряд ли она сама выйдет из этого состояния. Ваша мама тяжело больна". Но я надеялась, что мои любовь и терпение вылечат ее. Через две недели я поняла, что мама погибает. Она почти ничего не ела - только несколько глотков супа в перерыве между таблеткой и сном. На улучшение рассчитывать не приходилось. Мои любовь и терпение были ей не нужны. Во время очередного приступа я побежала к телефону и вызвала скорую помощь.
Повесив трубку, у меня появилось ощущение, что я маму предала. Я сидела в кухне и боялась к ней заглянуть - мне казалось, что она тут же поймет, что ее увезут. Звонок в дверь прозвучал, как выстрел. Я открыла. В дверях стояли два санитара, огромные, как борцы-тяжеловесы. Я не смогла произнести ни одного слова, у меня как-будто язык прилип к небу. Они вошли и привычно и уверенно пошли на крик. Увидев их, мама на секунду замолкла, а потом вдруг в ее крике, еще более громком и пронзительном, появились испуганные и панические всхлипы: "Нет, нет, я никуда не поеду. Мне осталось жить одну миллионную долю секунды". И ко мне умоляюще и протестующе: "Доченька, не отправляй меня никуда! Я не могу! Они хотят меня убить! А я и так умираю. Мне осталось жить одну миллионную долю секунды!".
А санитары уже вели ее к машине. Я разрыдалась. Я плакала громко, навзрыд, но мамин крик был намного громче, и весь мир для меня превратился в один длинный, пронзительный, болезненный крик моей несчастной мамы. Я села вместе с ней в машину и, рыдая, захлебываясь, быстро говорила ей: "Мамочка, любимая, родная! Тебя вылечат. Ты станешь здоровой. Мы будем вместе. Я люблю тебя. Пожалей меня. Не кричи, не кричи, не кричи". А в ответ мне: "Я никуда не поеду. Не отправляй меня. Андрей не придет из школы. Время остановилось. Ну, почему ты мне не веришь?!"
Мама осталась в больнице, я приехала домой. Дома было тихо и пусто. Мамина кровать разобрана, смята. Я села на кровать и уткнула лицо в ее подушку. Наутро поехала в больницу. Хочу пройти на отделение, в котором лежит мама, а меня не пускают. Мне не разрешают навестить маму! Выходит дежурная. Глядя поверх меня, сообщает: "Ваша мать находится под особым надзором. Свидания с ней запрещены". Я думала, что потеряю сознание. "Под каким надзором?! - кричу я. - Я привезла ее к вам сама, сама. О чем вы говорите?!" Она ответила, так же не глядя на меня: "Нам прислали ее историю болезни. Она совершила тяжкое преступление. Свидания с ней запрещены".
"Боже, неужто все возвращается на круги своя?! Кто, кто прислал историю болезни? Откуда? Кто запретил свидания? На каком основании? Господи, этот ад закончится когда-нибудь, или я сгорю в нем? Я поняла, что в больнице мне делать нечего. Надо было искать, как развязать эту петлю. Пришла домой. Села за телефон. Стала обзванивать всех подряд. Вдруг кто-нибудь поможет или что-нибудь посоветует. Дошла до буквы М. Мошарская Клара Яковлевна. Хорошая мамина приятельница. Позвонила. Устало спросила, не может ли помочь. А она в ответ: "Леночка, недавно моя сестра познакомилась с одним человеком. Он освободил ее зятя от армии. Он врач-психиатр. Но это не главное. Мы поняли, что он очень много может".
