Постепенно Лео привык быть замкнутым и неразговорчивым.

Иногда по вечерам, когда он, до смерти усталый, заваливался на кровать, ему перед сном представлялся тот, другой, довоенный Лео. Он частенько катил на велосипеде в поселок, в народном доме именно он становился в любом деле незаменимым заводилой или, по крайней мере, рьяным участником. Может, и он содействовал тому — запасшись гимназическими примерами, — что примитивность сельских гулянок понемногу стала меняться; кроме танцев до упаду, запевок и гармошки нашлось и нечто другое, не столь отталкивающе пошлое. По инициативе Лео стали декламировать стихи известных поэтов, возник и мужской квартет, раза два удалось поставить одноактные пьесы и даже, к всеобщему изумлению, устроили бал-маскарад.

Задним числом, конечно, трудно определить побудительные мотивы собственной ретивости. Возможно, ему хотелось покрасоваться перед девушками, может, сказывался просто молодой задор, пришлась по душе и возможность покомандовать сынками богатых хозяев. Его происхождение оставалось сомнительным, и жил он на арендном хуторе — приходилось чем-то восполнять свои минусы. Его признавали равным среди равных — в их зажиточном краю (маленькая Дания) почитали просвещенность, а откровенных неучей можно было перечесть по пальцам одной руки, — и никто не проявлял зависти, когда Лео стал верховодить. В целой волости он почитай что со всеми был знаком.

Когда уставший до смерти работяга валился на кровать и возвращался в мыслях к прошлому, его будто окатывало мутной волной: воспоминание о прежних временах вызывало одновременно сожаление и горечь. Он как-то еще острее чувствовал суровость нового жизненного настроя, который диктовал: ты и не хочешь никого допускать в свое окружение.

А дома, на Нижней Россе, валялись альбомы, на картонных листах множество фотографий: в зале народного дома стояли или сидели организаторы очередной вечеринки, и всегда Лео находился в центре. Милые все люди: опрятные, хорошо одетые — стройные девушки и юноши. Старательно отпечатанные с пластинок снимки были словно бы сделаны для воспроизведения в будущей книге по истории.

Чем дальше отодвигалась предвоенная юность и чем больше накапливалось бездумно отрубленных дней, тем чаще Лео ловил себя на том, что испытывает к прошлому какую-то смутную враждебность: его обманули. Подогреваемый в гимназии патриотический настрой сейчас годился разве что кошке под хвост. На школьной скамье им вдалбливали, что каждому найдется достойное место под солнцем родины. Главное: усердие, предприимчивость, верность идеям и дружелюбие по отношению к согражданам. Эти поучения попросту отпечатались в сознании, он жаждал жить гармонично. Он пытался с легкостью воспринять даже самое болезненное событие того времени — уход отца вместе с Юллой. Он не хотел ожесточаться, становиться колючим. Самоуверенно внушал матери, что они и без отца сумеют держать хутор в порядке и дальше будут жить зажиточно и беззаботно. Тоже мне утешение! Он старался смягчить горе матери: решил поступить в университет. Тогда, с высоты своей молодости, ему казалось, что женщине средних лет и не нужно другого счастья, кроме как сознавать: из сына выйдет ученый муж.

Но тут жизнь полетела вверх тормашками. Большая война гремела еще где-то вдалеке, а болезненная и коварная братоубийственная война уже шла на месте. Идейность, устремленность — курам на смех. Внезапно он словно бы поглупел. У поколения Лео отсутствовал опыт войны. Власти всегда играли именно на чувствительных душевных струнах молодежи, чтобы формировать из них простаков-подданных. Ведь и Гитлер пользовался этим иезуитским методом при впрыскивании фанатизма. Однобокое гимназическое воспитание не давало и малейшей опоры. Им следовало бы внушать скепсис и объективистский настрой. Тогда бы они не поверили простодушно, что милая, маленькая отчизна — это тихое озеро, на поверхности которого вечно суждено цвести белым кувшинкам.

Лео провели за нос. Не его одного.

Вот так и появились мрачные, немногословные люди, с недоверием относившиеся к своим ближним.

Замкнуться в себе — в этом виделась возможность выживания.

Вполне закономерно, что они с Вильмутом забыли об Айли, Рауле и их матери. Дьявол их знает! Пусть выкарабкиваются на свой страх.

Тогда Лео еще не успел понять, что в жизни приходится за все платить. Едва ли он, собственно, был способен радоваться даже тому, что миновал войну благополучно: в здравом уме и руки-ноги при нем.

18

Снова солнце склонилось к закату, половина отпуска у Лео осталась позади.

Он неспособен был прикинуть резервы своих сил и не знал, восстановлено ли то, что было исчерпано нервной городской жизнью, или нет. Во всяком случае, сейчас он был измучен и вконец вымотан. Спина ныла, руки отваливались — зато над крышей господского дома белела новая труба и Лео, опершись спиной о клен, мог любоваться ею.

Утром из поселка пришли три старика, уселись во дворе на траву, закурили и принялись разглядывать усадьбу. Оказалось, что сестры наняли их ремонтировать дом. Услышав об этом, Лео без долгих слов принялся сворачивать себе из газеты шапочку. Сестры пришли в ужас, замахали руками, боже упаси, они об этом вовсе и не думали; пусть Лео отдыхает, для него натянули в саду гамак, пусть загорает, подремлет, отдохнет, делает, что хочет; они ничем не хотят обременять своего дорогого гостя. В свое оправдание указывали на ясное небо, сейчас вот вёдро стоит, скоро могут зарядить дожди, а крышу надо обязательно залатать, да и труба наполовину развалилась, пожаром грозит. Заодно они хотят вернуть гостиной прежний вид. Эти нелепые, расчленяющие помещение перегородки и вовсе излишни, их следует убрать.

В начале отпуска, составляя план дома, Лео объяснил сестрам, что великолепное помещение испорчено позднейшими перестройками; его слова, видимо, запали обитательницам дома в душу. Теперь созрело решение: пусть все будет в соответствии с давнишним проектом, пусть исчезнут ненужные перегородки. Хорошо и то, когда кто-то уважает идею архитектора.

Лео не стал спорить с сестрами. Черт их знает, пускай себе лелеют иллюзии, что сфера их обитания все еще должна раздвигаться и расширяться. Пусть верят в свои силы, в будущее и во что угодно. Но чтобы зимой никого не ругали, когда из окон в торцовой стене начнет задувать холодный ветер и уже не будет защитных перегородок, которые не давали бы печному теплу так быстро улетучиваться.

Может, им все равно, как дом станет хранить тепло. Сейчас легко похваляться, небось, как пойдут осенние дожди, тут же сбегут назад в город. И молодым-то трудно менять свой жизненный уклад, не выйдет из трех пожилых горожанок деревенских жителей. Пусть верят, что и им передалась выносливость мощной прародительницы Явы, в действительности же в последующих поколениях вся эта мощь растворилась и развеялась по ветру, распродана по крохам за блага цивилизации.

В сравнении с матерью Мильдой так же жалок и ее отпрыск Лео.

Старики, поселковые пенсионеры, — не из любопытства ли они и взялись за ремонт? — во всяком случае показали себя усердными работягами. Двое из них решили заняться внутренними работами, третий, самый худой, должен был приняться за крышу. Ему-то в напарники Лео и напросился. Вокруг изъеденной дымом, ветром и дождем полуразвалившейся трубы они установили леса, потом развели в ящике раствор, отобрали в сарае кирпичи покрепче, отточили полотно печницкого молотка, и работа пошла. Им тоже пришлось сперва заняться разборкой, остатки старой трубы они покидали вниз. Потом мастер уселся на леса, а Лео пришлось слезать с крыши на землю и взбираться обратно. Он затащил наверх кирпичи, то и дело подтаскивал ведром раствор, разыскал по указанию старика куски жести и смастерил из них козырек для споро поднимавшейся трубы. Старик напевал себе под нос и хвалился, что хорошо сложенная труба продержится лет пятьдесят, не меньше.

Теперь, когда рабочий день кончился, труба была возведена и леса убраны, Лео увидел, что мастер не очень-то усердно работал с отвесом, новенькая с иголочки труба стояла, чуть покосившись, будто наклоняясь против ветра, натянув на лоб кепку.