Лео понимает — это мы вдвоем грешные.

— Связь явлений и запахов — не мое открытие, — замечает Сильви.

Почему-то ей представляется, что это его интересует.

— Мир слишком стар, чтобы в чем-то быть первооткрывателем, — вяло роняет Лео.

Вызывающее озабоченность явление: в последнее время ему все реже удается быть равнодушным до мозга костей. Вновь в ушах звенит необъяснимое напряжение. Хватит сожаления! Он не первый из тех, кто сокрушается о том, что творческий порыв остался позади. Мало ли что его блестящий проект существует только на бумаге. Никому не ведомо, сколько в мире ценностей, созданных человеческим разумом, которые по той или другой причине вынуждены пылиться в ящиках столов. Лео чувствует себя несчастным оттого, что его идея спустя десять лет пришла в голову другому человеку. Но, возможно, он и сам не был первооткрывателем? Может, кто-то раньше, например, в безнадежное и мрачное военное время изобразил на бумаге свой каменный корабль и этим возвысился над отупляющими серыми буднями и гнетущей бедностью. Творческий процесс сам по себе является платой за труд, придает жизни страсть, содержание, позволяет улетать туда, куда способна унести на своих крыльях одна только мечта, дает возможность приземлиться даже в другом, более гуманном и разумном временном измерении. Вообще: что значит первооткрыватель? Пустой звук! Блестящие идеи подобны космической пыли, которая более или менее равномерно опускается на многих людей. Все остальное — чистая случайность, как благоприятная атмосфера, так и определенная агрессивность личности, выступившей со смелым замыслом и пробившей его. Эти обстоятельства не подвластны воле.

— Страсть к запахам мне привил муж, — продолжала Сильви развивать свою тему. — Видимо, я не умела выбирать парфюмерию, которой ради его удовольствия пользовалась. Он постоянно ощущал в нашей квартире запахи закисания и плесени. Я стала чувствовать себя какой-то ущербной.

— Потому и разошлись? — удивился Лео.

— Нет, это была лишь дымовая завеса. Ему нужно было придумать какой-то предлог. Развод — это очень медленный и почти необъяснимый процесс, который начинается за многие годы до действительной разлуки и продолжает длиться даже после оформления документов. Пока ты не можешь существовать без воспоминаний о нем, ты еще окончательно не оторвалась от него. Да и быт, который теснит нас со всех сторон, не дает возможности разом кончить эту историю. Суд признал нас чужими, но мы продолжали по-прежнему жить в одной квартире. Тогда нас обоих начали раздражать запахи воспоминаний.

Лео со страхом подумал, что теперь, когда Сильви нащупала нить, пойдет долгая исповедь. Видно, это ее конек — заставлять людей слушать себя. Многие выходят из такого положения просто: берут разговор в свои руки, начинают без остановки молоть — все равно что, — у собеседника уши от болтовни закладывает, нет возможности вставить слово, лишь губами шевелит, будто рыба насуху.

— Запахи воспоминаний гораздо хуже запахов яви, — походя замечает Лео.

— О да, — оживляется Сильви. То ли от расслабленности или грусти она все время сидела, уставившись в одну точку. — В каждой потере скрыта крупица блага. Обостренное восприятие запахов, которое я переняла от мужа, расширило мое восприятие мира. Не странно ли? Например, объяснилось вдруг одно смутное воспоминание. Ты ведь слышал про нашего родственника Яана?

Наш родственник? Все равно! Лео не стал перебивать Сильви расспросами.

— Видишь ли, этот Яан в пятидесятом году, после долгого отсутствия, вернулся на родину.

Как и у всех других, наша родня тоже привязана к своим — своя кровь, держись вместе, — что, однако, не исключало мелочности и трений; вот наша мама и решила позвать на юбилей оторвавшегося от нас Яана, бабушке исполнилось семьдесят пять, все-таки племянник. С хлеба на квас в то время уже не перебивались, но до сегодняшних излишеств было еще далеко. И все же на стол старались подать все лучшее. Помню эти приготовления: стол раздвинули на три половинки, накрахмалили до хруста скатерть, устроили горчичную ванну для хрусталя, — как водится, на столе больше было красы, чем еды. Яан заявился, о его прошлой жизни у нас представления не было. Знали только, что он направлен сюда по распоряжению Москвы возводить крупный завод. Как только он вошел, я сразу поняла, что вряд ли этот человек вольется в нашу родню. На нем было мешковатое кожаное пальто, достававшее почти до пят, на голове странная кепка. Повесив пальто, он вытащил из его внутреннего кармана какую-то свернутую бумагу и засунул ее в нагрудный карман пиджака военного покроя, и пуговку застегнул, явно боялся, что кто-то проберется в переднюю и стащит важный документ. За столом он оставался весьма немногословным; я заметила, что время от времени он скользил взглядом по рассевшимся родственникам, и на его суровом лице витала отнюдь не дружественная усмешка. Он отвечал на вопросы столь скупо, что всем стало ясно его отношение к родне: меня с вами связывала Катарина, моя мать, она умерла, и теперь мы чужие. Вскоре он извинился, что у него времени в обрез. Больше я с ним не встречалась. Теперь и он уже на том свете. В свое время мы часто встречали в газетах его имя. Родственники думали, известное дело, большой начальник, с такими, как мы, ему не подобает знаться. Впоследствии я много раз вспоминала эту короткую встречу, возможно, мы даже и полсловом не обменялись, — жаль, так и не поговорили, — и все равно он оставил в моей памяти глубокий след. Я пыталась так и эдак подобрать к нему ключик: привыкший к другой жизни человек, он попал в педантично чистую мещанскую квартиру, родичи показались ему скучными и ограниченными, он и не захотел обременять себя такой родней. Может, боялся, что ему, как человеку, наделенному большой властью, начнут досаждать всякими просьбами. Его могли насторожить также взгляды собравшихся на юбилее людей, хотя в то время никто не осмеливался хаять государственную власть, все же в настроениях можно было кое-что уловить. Вдруг за столом сидит какой-нибудь лесной брат с фальшивым паспортом? В те времена на каждом выискивали пятна.

Вот я и подбиралась к нему с разных сторон, чтобы объяснить это его несколько высокомерное поведение.

— Это что, тот самый Яан, который принимал участие в восстании первого декабря и потом исчез в России? — попытался Лео найти подтверждения давнишним слухам.

— Вот именно. Наверное, чувствовал себя среди родственников неуютно еще и потому, что боялся разговоров о брате. Юри служил до войны на торговом пароходе, после переворота сорокового года его «Каякас» в родной порт не вернулся. Если душа в теле, то Юри живет и по сей день в Канаде. Несколько лет назад его навещала дочь. Она рассказывала Хельге, что у отца худенькая жена, намного моложе его. Однако в пятидесятые годы Юри не должен был существовать, по крайней мере для Яана. Не иначе, и он в анкете записал своего брата пропавшим без вести, так поступали многие.

Лео усмехнулся и сунул в рот сигарету.

— А какое Яан имеет отношение к запахам?

— Именно с помощью запахов, и только после его смерти, я поняла, что это за личность. Запахи воспоминаний и воспоминания о запахах: от длинного кожаного пальто Яана в передней распространялся своеобразный, резкий душок, — который долго не выветривался. Это не был запах свежевыделанной кожи, тем более что пальто было довольно поношенное, только новая кожа пахнет по-особенному, со временем запах полностью исчезает. От своего мужа я слышала, что запахи выдают род деятельности человека, так сказать, помещают личность в ту естественную среду, с которой он слился, и вдруг меня осенило: Яан принес с собой дыхание пустыни, запах степей и прерий, дух зачинателя и первопроходца, дым костров, головешек и горящих углей. Там, за старательно накрытым столом, за мелочными разговорами, у него могло возникнуть ощущение стесненности и недостатка воздуха. Можно предположить, что в какой-то миг эта теснота породила клаустрофобию, поэтому Яан вскочил и покинул родню — навсегда.