Разглядывая долговязую фигуру пастора, Лео вдруг с удивительной ясностью открыл для себя принципиальные и бесповоротные перемены жизни. Возможность для такого вывода предоставляли многие события последних лет, однако особое значение приобретает именно какая-то несущественная мелочь. С плеч пастора свисало тонкое, в елочку пальто, сшитое невесть когда и для более солидного человека. Его овчинная ушанка местами вылезла, а резиновые сапоги были залатаны красными заплатами из довоенной велосипедной камеры.

Эрика шла где-то позади. Лео чудилось, что она, как тень, следует за ним, ему хотелось оттеснить ее. И все же Лео всякий раз охватывало жаром, когда ему казалось, что Эрика рядом и дышит ему в затылок. Он засунул руки глубоко в карманы, оттягивал полы пальто и внимательно смотрел под ноги, чтобы не угодить в промоину. Ущербные чувства вселяли тревогу; люди заглядывают ему в душу и осуждающе качают головой. Куда это годится, в ушах звучала музыка, Вильмут играл на гуслях, и мягкие звуки вовсе не были предназначены его покойному отцу, которого сын сопровождал в последний путь. Нет, Вильмут бренчал на летнем лугу, пышная трава медленно колыхалась, будто под водой, Лео и Эрика неспешно ехали на велосипедах по обсаженному черемухой прогону, белые лепестки осыпались дождем на землю и благоухали.

В Виллаку приглашенные выпростались из тяжелой одежды. Возились долго и, пригладив волосы, боязливо жались у стены. После долгих уговоров расселись по скамьям. На стол поставили чашки с дымящимся картофелем, граненые рюмки наполнили желтоватым самогоном — Лео был оторван от родных краев и не знал, кто из деревенских жителей гнал сейчас сивуху, — пили за память усопшего, оконные стекла помутнели, будто самогон вливали не внутрь, а распыляли в облако — и он оседал на окнах. Гости подкреплялись, опорожненные глиняные чашки снова наполнялись картофелем, из чулана подносили в чашках студень, женщины сами разливали самогон, мужчин для этого дела не хватало.

Голова разгорячилась, хмель приятно ударил в голову, и Лео ощущал себя словно в бане, шум человеческих голосов усилился до рокота. Самогон избавил людей от подавленности, языки развязались, вспомнили о прославленных ратных подвигах хозяина хутора Виллаку; вдова пустила по кругу знаки доблести, большинство людей впервые держало их в руках. Гости взвешивали на ладонях кресты и рассуждали о том, что прежние войны все же не были столь жестокими, как последняя, сейчас уже на пальцах обеих рук не перечтешь всех погибших в родной волости мужиков. На этот раз будто косой косили, погибшие раскиданы по всему свету, скопом окрестные мужики и не поместились бы на здешнем кладбище, пришлось бы сломать старинную ограду и перенести ее в поле, чтобы предоставить кому-то место. Почтительно говорили о дедушке Вильмута, который надрывался за троих. Такие люди всегда были опорой нации. Не забыли помянуть и прабабушку Яву, которая во имя справедливости могла схватиться с кем угодно. Гости вспоминали пышные похороны Явы, сожалели, что на этот раз не приехал никто из городских родичей.

Естественно, за тем столом Лео и в голову не приходило, что Ява и ему доводится прабабушкой. Еще с мальчишеской поры он отвергал любые сплетни про мать и россаского Йонаса и относил все за счет людской зловредности. Но похороны Явы он помнил. В то время они жили в соседней волости. Тамошний хозяйский сын признал мальчонку батрачки своим отпрыском, уже готовились к свадьбе. И все же невеста с ребенком против воли жениха решила отправиться на похороны Явы в Медную деревню. Лео не забыл тогдашнюю перепалку, старики отнеслись к выбору сына без всякого сочувствия, пытались сломить упрямство блудливой невесты. Мать показала характер, взяла Лео за руку, наперекор всему отправилась в дорогу, не обратив никакого внимания на дурные слова, сыпавшиеся ей вослед. Лео тоже пытался изменить решение матери, хотел от всей души прийтись по нраву ее жениху. Такого сильного и дружелюбного отца ни у кого не было, и он боялся, что из-за маминого упорства лишится его.

Лео упирался, всю дорогу оглядывался; втайне надеялся, что хозяйский сын запряжет коня, поедет вслед за ними, силком усадит их и повернет домой. Лео хныкал и артачился до конца, так ему не хотелось идти в чужую Медную деревню, где людей поджидали какие-то опасности; взрослые утверждали, что чье-то имя будет там опорочено и кто-то станет людским посмешищем.

На поле возле Медной деревни у Лео подкосились ноги, где-то под самым небом загудела труба, это не могло предвещать ничего хорошего, мать поняла, что ребенок устал, она подбадривала его, мол, осталось немного, вот перейдем Долину духов — и мы на месте. Долина духов! Сейчас стоящий вдали ельник разом рухнет, выпуская в поле скопище изготовившихся к прыжку вурдалаков.

Они свернули на проселок, и между картофельными бороздами поднялась одна колдунья, которая зло оглядела их, Лео понял, что пришла погибель, они в ловушке и никогда уже отсюда не вырвутся.

Лео не помнил, о чем он думал, когда на похоронах Явы приставил к животу самопал и нажал на курок. Все время ждал, что сверкнет молния и охватит боль, пусть бы уж все разом кончилось. После выстрела Лео отвезли в поселок — все же это был Йонас, который натерпелся с ним лиха, — потом его отнесли в какой-то дом, глаза то и дело заволакивало туманом, одно лишь ясно осталось в памяти, как старый солдат извлек из-под кожи свинцовую пульку. Старый солдат оказался сыном Явы, значит, Лео получил помощь от своего старого дядюшки. Знал ли старик, что помогает маленькому родичу?

На поминках отца Вильмута, когда Лео почувствовал себя окутанным парным облаком и был занят собственными мыслями, он не придал никакого значения тому, что немногословный россаский Йонас сидел рядом с его матерью. В опустевшей деревне старые, одинокие люди держались вместе, сетовали друг другу на свои беды, судили о переменах погоды и беспокоились о несделанной работе. Людей, у которых уже истощились соки жизни, интересовало еще только, как сохранить душу в теле.

Смешно, ведь мать была тогда моложе, чем Лео сейчас.

В пределах пристойности Лео поглядывал также в сторону Эрики. Конечно, пределы пристойности у напившихся самогоном людей весьма сомнительны. И другие были во хмелю и для поминок излишне шумливы. Что они там могли заметить.

Глаза Эрики горели в полутемном углу. В какой-то миг она сделала головой едва уловимое движение в сторону двери. Лео протрезвел, напрягся, улучая подходящий момент, чтобы встать.

Поодиночке и незаметно они исчезли из-за стола. Лео вышел из двери и словно провалился в темноту. Беспомощно остановившись, он дал глазам пообвыкнуть. Через мгновение Эрика сунула ему в ладонь свою теплую руку.

— Пойдем к нам, — прошептала она. — Наши будут здесь горланить до утра.

Нерешительный Лео позволил девушке увести его за собой. Только что думал о страхах Медной деревни, теперь же он не боялся самого черта, хотя и опасался домашних на хуторе Клааси.

— До полночи им и в голову не придет встать из-за стола, — угадала Эрика его мысли.

Похолодало. Небо уже не было затянуто тучами, частенько проглядывала луна, жестко посверкивала Полярная звезда, звезды поменьше, казалось, мерцали и раскачивались между клубами облаков, будто находились во власти ветров. Посреди поля Лео остановился и оглянулся. Темные постройки хутора Виллаку сливались с отдаленным лесом, из крыши дома вырастали острые маковки елей. Нетерпеливая Эрика поторапливала Лео. Она не считала нужным навострять уши и прислушиваться. Чувствовала себя свободной и хотела быть беззаботной. Принималась без причины смеяться, пробегала несколько шагов, в шутку подталкивала Лео, забегала вперед и подзадоривала ловить себя.

Неужто человек должен всегда чего-то бояться? Можно ли желать большего: легкие с шумом наполнялись бодрящим воздухом, застывшая земля гулко гудела под ногами, и Лео держал за руку Эрику. Можно было скакать и улепетывать, как в детстве.

У ворот хутора Клааси они, запыхавшись, остановились. Смотрели в небо, будто ждали живительного ливня, но время теплых дождей давно миновало. Лео прищурил глаза, звезды метали лучи и искры, они запутывались в ресницах Эрики и утопали в ее глазах.