— Послушай, господин Рамери, это правда, что скоро мы двинемся на крепость Уазы и что это будет нашим подарком новорождённому солнцу Кемет? Поистине, радость великая! Что из того, что нас побили под Кидши? Это ничего! Всё, что построено руками человека, человек может и разрушить — так говорят древние мудрецы, а? А зубчатые стены Кидши строили не боги! Вот только мудрые люди говорят, что всему виной Митанни, что это их проклятый царь строит козни против Великого Дома. Что же, нам на это спокойно смотреть? Его величество, да будет он жив, цел и здоров, тысячу раз прав, когда говорит, что нужно раздавить Митанни, как ядовитую змею, вот так, вот так! — В порыве воодушевления Пепи пригвоздил ножом к столу кусок пшеничной лепёшки. — Слышал ты, господин Рамери, что говорят божественные отцы? Опять, видишь ли, недовольны! Жалуются, что мы, воины, ведём слишком роскошную и привольную жизнь, а на то, что мы кровью в боях за это платим, им наплевать! Мало мы, что ли, бедствовали при царице Хатшепсут? Настала и наша пора, так что же, нам продолжать питаться лепёшками из лотоса и гнилыми финиками? Это таким господам, как, к примеру, господин Себек-хотеп, при Хатшепсут жилось хорошо, а нам, простым воинам, приходилось несладко. Если бы не привели боги на престол его величество и не внушили ему, что надобно воевать с врагами Кемет, смог бы я жениться на моей Сит-Амон? Ведь не смог бы! А теперь её отец низко мне кланяется и называет меня «господин Пепи», хотя раньше грозился избить палкой, если увидит в своём саду.
— Под сикоморой? — насмешливо спросил Рамери, которому надоела уже пьяная болтовня выбившегося в люди лучника.
Пепи, однако, не понял насмешки.
— А как ты угадал, господин Рамери? Именно под сикоморой! Как поётся: «Листья словно лазурит, а её плоды краснее яшмы…» Сколько раз я лежал там со своей Сит-Амон, пока отец её брызгал слюной и бегал по всему дому, надрываясь от крика: «Сит-Амон, Сит-Амон, где ты, проклятая девка?» — Пепи захохотал так, что поперхнулся только что выпитым вином. — Теперь, когда у меня самого растут дочери, я начинаю понимать старого глупца, да где там — моим дочерям от меня не ускользнуть, я-то ведь знаю, где растёт та самая сикомора! А вообще, господин Рамери, — зашептал Пепи, фамильярно обнимая Рамери за шею, — со всякой женщиной беда! Хоть я этого никому не говорю, а прав был старик Усеркаф, когда советовал мне последить за новым рабом, которого жена сама купила. Тебе, тебе одному, так как ты человек знатный и благородный, скажу, потому что не желаю иметь от тебя тайн на сердце — что видел, то видел, и пусть я лишусь загробного блаженства, если совру! Она, Сит-Амон, клянётся, что я был пьян, да ведь я-то знаю, что, когда даже и пью, разума не теряю, а тогда уж вовсе и не был пьян. Была она, была с этим рабом, презренным ханаанеем, собакой, которая молится по-собачьи своему Баалу, воя на луну. «Уж ты бы, — сказал я ей, когда отхлестал как следует поясом из буйволовой кожи, — подумала о том, что ханаанеи вылеплены из грязи, да ещё из зловонного птичьего помёта, да ещё смешанного с мышиной мочой — не противно ли об него мараться?» Вот до чего доходит женщина, когда распалится, господин Рамери! В другой раз, боюсь, застану её с чёрным кушитом, а потом, когда лягу с ней, сам окажусь перемаранным в чёрной грязи! И мой тебе совет, господин Рамери: если есть у тебя верный раб, поставь его следить за своей женой, когда отправишься в поход, не то встретит она тебя с младенцем грязно-жёлтого цвета и скажет, что это твой, а то ещё что к ней бог снизошёл в обличье какого-нибудь грязного хуррита! Поход-то ведь будет долгий…
Ни один мускул не дрогнул на лице Рамери, даже рука не дрогнула ни разу, чтобы нанести удар пьяному болтуну. Он спокойно пил вино, почти не хмелея, только красивые глаза блестели всё ярче из-за края серебряной чаши.
— На Митанни, на Митанни! — раздались громкие крики военачальников во главе с самим фараоном, и ещё один факел с размаху полетел на пол. — Выпьем за поверженного царя Митанни! Наступим ему на хребет!
Тутмос сбросил с колен танцовщицу, которую только что грубо ласкал, и схватил чашу, поднял её высоко над головой, расплёскивая густую тёмно-красную жидкость. Отхлебнув из чаши, хотел бросить её на пол, но сдержался и поставил обратно, так как в зал только что снова внесли царевича. Фараон потянулся к нему через стол, роняя кувшины и чаши, танцовщицы со смехом поддержали его и усадили опять на, придвинутое к столу, ложе. Одна из женщин приблизилась, испуганно и умоляюще глядя на фараона, и дрожащими руками протянула ему отчаянно кричащего младенца.
— Твоё величество, да будешь ты жив, цел и здоров, её величество Меритра просила тебя не задерживать его высочество надолго, скоро его нужно будет кормить…
— Знаю сам, что мне делать с моим сыном! Не хотите ли вы воспитать его девчонкой, чтобы он вырос новой царицей? А, вы соскучились по женской власти? Мой сын — воин, и вскоре я вложу в его руку копьё! Прочь отсюда, оставьте царевича мне!
Кто-то из военачальников со смехом потянул к себе прислужницу, она вскрикнула и стала умолять отпустить её, но мольбы ещё больше раззадорили военачальников, и грубые шутки полетели со всех сторон. Тутмос едва не уронил ребёнка, подняв его высоко на вытянутых руках, но одна из танцовщиц подхватила царевича и визгливо засмеялась. Тутмос в ярости отшвырнул женщину, она отлетела на несколько шагов и упала у ног пьяного Хети, который со смехом наклонился к ней.
— Ты рано протянула руки к царевичу, владычица радостей и опьянения! Когда он наденет наряд молодого мужчины, ты будешь уже старухой!
Тутмос внезапно помрачнел и отдал младенца женщине, только что вырвавшейся из объятий какого-то воина. Бедная прислужница понеслась прочь, словно за ней гнались хищные звери, и исчезла так быстро, что никто и не понял, как она миновала громадное пространство пиршественного зала. Фараон снова взял чашу и обвёл присутствующих тяжёлым взглядом, от которого стало не по себе даже разгулявшимся и хмельным людям.
— Думаете, я ещё долго буду поить вас вином из серебряных чаш? Нет! Это при Хатшепсут вы праздновали её хеб-сед[116], валяясь на циновках и визжа от радости, пока ваши колесницы заносили пески и кони старели и превращались в облезлых кляч! Завтра же, вы слышали — завтра же моё величество начинает готовиться к походу, сперва возьму Уазу, потом пойду на Митанни! И тем, кто уклонится от похода, придётся много серебра потратить на драгоценные бальзамы, ибо труп его повиснет на носу корабля и будет флагом, сопровождающим меня в путешествии по Евфрату! Поняли вы? Я подарю моему сыну Митанни, а если понадобится, прибавлю к подарку ещё с десяток трусливых голов, которыми лучше удобрить поля пшеницы, чем терпеть их на разжиревших телах! Ты, Рамери, — неожиданно обратился фараон к начальнику своих телохранителей, — ты помнишь, что я обещал даровать тебе свободу после похода в Митанни? Так поторопи же этих любимцев продажной девки Хатшепсут, чтобы они помогли тебе стать свободным человеком! Убей каждого, кто проявит нерешительность, и тогда я скажу, что воистину твоё сердце изгнало проклятую ханаанскую кровь! Хоть ты и хуррит по рождению, я готов назвать тебя истинным сыном Кемет, более истинным, чем эти гиппопотамы, предпочитающие отсиживаться в тростниках! Ты меня понял?
Рамери низко склонился перед фараоном, не произнеся ни слова.
— Так вот, пью эту чашу не за новую победу, а за ту, что одержал над лентяями, предпочитающими благоухающее миррой ложе раскалённому камню, курильницу мечу! Я иду к Уазе, и тот, кто не пойдёт за мной…
Нестройный хор протестующих голосов раздался в пиршественном зале, многие бросились на пол лицом вниз, проклиная злосчастную судьбу, позволившую им испытать обидное недоверие его величества — да будет он жив, цел и здоров! Тутмос выпил чашу до дна, бросил её на пол и сам упал на ложе, обнажённые руки танцовщиц обвились вокруг его шеи, успокаивая и лаская. Пьяный Пепи тоже залился слезами, как многие из предающихся отчаянию воинов, но сквозь слёзы изумлённо смотрел на Рамери, которого только что величал господином. Как, неужели этот самый господин Рамери всего лишь раб, да ещё с ханаанской кровью в жилах? В его памяти смутно вспыхивали отблески какого-то давнего походного костра, молчаливый воин, пьющий вино чашу за чашей, слова старого Усеркафа о какой-то заботе, которая иногда посещает и знатных людей… Пепи бессмысленно таращил глаза на Рамери, пытаясь отгадать эту загадку. Если то, что сказал фараон, правда — а его величество, да будет он жив, цел и здоров, не может лгать, даже если он пьян, — как же теперь быть со своими откровениями и, главное, со своим почтением, которое он так неумеренно оказывал какому-то рабу, да ещё хурриту? Однако не торопись, Пепи, ибо этот Рамери явно любимец его величества, иначе он не присутствовал бы здесь, на пиру. Да и потом, если фараон действительно дарует хурриту свободу, это будет совсем другое дело и ему, Пепи, опять придётся называть начальника царских телохранителей господином Рамери. Голова у бедного Пепи шла кругом, вот у него-то сейчас истинно была забота, которая так неприятно вторглась в роскошество царского пира. Поистине, с такой задачей не справился бы и сам Джедефхор! Пепи смутно сознавал, что его внезапное молчание после долгой и весёлой болтовни может быть истолковано дурно, и, пересилив себя, обратился к Рамери:
