— Твоё величество, я мог бы отправиться на войну, но кто тогда возглавит церемонии в доме твоего великого отца? И потом, жрецов, умеющих стрелять из лука и метать копьё, у тебя в войске достаточно. — Он метнул злобный взгляд на нахально улыбающегося Дхаути. — Великие мудрецы древности предписали каждому из нас заниматься своим делом.

— О да, божественный отец сегодня уже упоминал об этом, — подхватил Рехмира.

Тутмос громко рассмеялся и, махнув рукой, подошёл к убитому льву, которого наконец вытащили из тростников. Животное было громадное, шкура золотисто-песочного цвета блестела на солнце. Копьё, которым Тутмос поразил льва, сломалось, и его обломок торчал из груди животного, как огромная заноза. Наклонившись, Тутмос выдернул его, и кровь зверя ручьём хлынула из раны.

— Я боялся, что рука моя ослабела, — сказал Тутмос, повернувшись к Дхаути, — но она всё так же верно служит мне. В этом заслуга Джосеркара-сенеба и твоя, — добавил он, обращаясь к Рамери. — Кстати, отчего я уже несколько дней не вижу Джосеркара-сенеба?

— Он нездоров, твоё величество, — сказал верховный жрец. — Пять дней назад он почувствовал себя плохо во время утренних жертвоприношений, и с тех пор он не выходит из дома. Вчера приехал его сын, и я боюсь, что…

— Жаль! — Тутмос нахмурился. — Сейчас же, как только вернёмся во дворец, справьтесь о его здоровье и доложите мне немедля! А ты, Рамери, сегодня вечером можешь быть свободен. Я знаю, как ты любишь Джосеркара-сенеба.

— Да вознаградят тебя боги за твою доброту, твоё величество! — сказал побледневший Рамери, склоняясь перед фараоном. — Поистине, нет в целом мире человека великодушнее тебя!

Тутмос улыбнулся, довольный похвалой, хотя она и исходила из уст его собственного раба. Он повернулся, чтобы сделать свите знак собираться и готовиться к обратному пути во дворец, но тут на дороге показалась колесница, несущаяся во весь опор. Один из царских вестовых, едва дождавшись, пока остановятся кони, спрыгнул на землю и бросился к фараону, который вдруг побледнел и, словно в бою, положил руку на висевший у пояса меч.

— Твоё величество, да будешь ты жив, цел и здоров, боги послали тебе великую радость! О божественный фараон, возлюбленный сын Амона, радуйся — новое солнце взошло на небосклон Кемет! Её величество Меритра, да живёт она вечно, только что разрешилась от бремени сыном. Поистине, такого богатыря ещё не бывало! Божественные отцы говорят, что царевич силён и крепок, что сила его прибывает с каждым мгновением, что знамения при его рождении были самые благоприятные. Твоё величество, повелитель Обеих Земель, во дворце ждут тебя, все сердца объяты радостью, все благословляют появление на свет долгожданного царевича…

Тутмос стоял, словно окаменев, положив руку на меч, только грудь его вдруг начала вздыматься от учащённого дыхания. Он осмотрелся кругом, улыбнулся, но как-то слабо и смущённо, как будто до него не дошёл ещё истинный смысл происшедшего. Потом повернулся и быстрым шагом пошёл к колеснице, но по пути ещё раз бросил взгляд на поверженного льва. И тогда засмеялся громким и радостным смехом, какого давно уже никто не слышал от него, засмеялся, запрокинув голову к небу, воздев к солнцу руки, ещё испачканные кровью льва.

— Вот лучшее знамение, вот путь для царевича Аменхотепа! Вот мой первый подарок сыну, которому покорятся все львы Кемет, Куша и Ханаана! О великий Амон, солнце, золотое солнце зажёг ты в моей груди и разогнал ночную тьму! Славьте, славьте царевича Аменхотепа, сына Тутмоса, славьте здесь, над поверженным львом! Сегодня каждый из вас получит неисчислимые награды, сегодня несметные сокровища будут возложены к престолу владыки богов! Держи этот обломок копья, верный Рамери! Этим копьём поражено моё прошлое и моё несчастье!

Молча, широко раскрытыми счастливыми глазами смотрел на фараона Рамери. Ведь вместе с радостью фараона вспыхнула и его надежда, которую и он, и Раннаи почти похоронили в своей груди. И только мысль о нездоровье Джосеркара-сенеба тёмной тенью скользнула по сердцу, помешав ему ликовать безраздельно.

— Спи, мой дорогой, спи… Тебе нужно уснуть.

— Нет, моя дорогая Ка-Мут, нет… Пока могу, хочу наглядеться на тебя.

— Я уже стара, а красивой не была никогда.

— Разве мы любим только красоту в жене и матери своих детей? Я думал, что ты мудра, моя Ка-Мут.

— Я всего лишь бедная женщина, Джосеркара-сенеб, бедная глупая женщина. Я ничего не понимаю в мире, если боги призывают тебя и оставляют меня одну на земле. Зачем жить мне, старой и никчёмной? А твоя жизнь нужна Кемет, нужна его величеству.

— Не говори так. Я оставляю тебе Инени и Раннаи, они добрые и почтительные дети, оставляю тебе внуков, детей Инени, и ещё того маленького дикого зверёныша, чьи зубы и ногти причиняли тебе так много огорчений.

— Рамери?

— Да, его. Он здесь?

— Здесь, вместе с Инени и Раннаи.

— Нелегко ему, наверное, было уйти из дворца в такой день…

— Его величество сам отпустил его, когда узнал о твоём нездоровье.

— Да будет благословен его величество Менхеперра! Когда наговоримся, пусть войдут дети…

— О чём же мне говорить, глядя на тебя, любимый?

— Да, называй меня так. И я скажу тебе: «Любимая…» Это правда, Ка-Мут.

— Я знаю это, любимый…

Он женился на Ка-Мут, тихой и некрасивой, толком не зная её, не успев полюбить. Любовь пришла позже, обвилась вокруг сердца венком из белых лотосов, вырастила саму себя в маленьком гнезде, в потаённых глубинах Ба. Та первоначальная нежность, робкая и светлая, то умиление ею, беззащитной, до сих пор жили в сердце Джосеркара-сенеба, хотя теперь он был слаб и беспомощен и сам нуждался в её заботах. Воспоминания или, вернее, видения прошлого проплывали перед мысленным взором старого жреца, и порой ему казалось, что он стоит, запрокинув голову, и смотрит в раскинувшееся над ним небо, где плывут облака, подсвеченные то розовым, то лиловым, то золотистым огнём, как бывает на закате. Закат… А мысль возвращалась к рассвету, к тем годам, когда он был молод, когда молода была Ка-Мут, дочь Аменемнеса, глубоко почитаемого им учителя. Вот они стоят в саду под гранатовым деревом, покрытым ярко рдеющими в сумерках плодами, — молодой жрец и худенькая некрасивая девушка, в смущении опустившая глаза. Она знает, что некрасива, и страдает от этого, но Джосеркара-сенеб говорит ей о своём желании сделать её госпожой своего дома, говорит тоже смущённо, почти не глядя на Ка-Мут, и щёки её вспыхивают стыдливым и радостным румянцем. Вот они стоят перед жертвенником в храме Амона, свадебное ожерелье на шее Ка-Мут искрится разноцветными огоньками, а рука в руке Джосеркара-сенеба такая тоненькая и хрупкая, что он боится крепче сжать её пальцы, хотя ему очень хочется этого. Вот отшумел свадебный пир, и он вводит её в брачный покой, дрожащими от волнения пальцами развязывает пояс на её платье, шепча: «Гебом и Нут будем мы с тобой, любимая, нагими и чистыми, как в первый день творения…» Она тихо плачет на брачном ложе, закрыв ладонями пылающее от стыда лицо, хотя всё время он был осторожен и нежен, и он утешает её, ощущая и смущение, и жалость к ней, и нежность, волной омывающую сердце. Вот тихий вечер на исходе третьего месяца шему, когда она, смущённая и радостная, сообщила ему о своём близком материнстве, о счастье и страхах. Вот младенец у её груди, черноглазый и бойкий, оглашающий дом громким требовательным криком, первенец Инени, родившийся здоровым и крепким на радость отцу и матери. А вот оба они стоят, поникшие и печальные, среди гробниц Города Мёртвых на западном берегу Хапи — они привезли сюда маленькую мумию девочки Мерит-Нейт, умершей на третьем году жизни. Сколько ещё раз им предстоит побывать здесь! Четверо их детей умерли, не дождавшись дня рождения, ни разу не вздохнув вне материнской утробы, ещё пятеро умерли младенцами, и только двоих оставила злая судьба — старшего, Инени, и одну из младших дочерей, Раннаи. Вот снова лицо Ка-Мут, залитое слезами, — она склонилась над ложем Джосеркара-сенеба в то утро, когда он вернулся из храма Амона с искалеченной рукой и томительным ожиданием смерти в сердце, которое напрасно пытался скрыть, ибо сопровождавшие его люди храма уже обо всём предупредили жену. Вот идут дни, беспощадно разлучая его с Ка-Мут — изготовление лекарств в храме, посещение больных, маленькие пленники из Ханаана, среди которых Араттарна, дикий львёнок… Вот снова печаль на лице жены, когда он возвращается домой поздним вечером, утомлённый и подавленный, стараясь скрыть от её взгляда следы зубов и ногтей на своих руках. Вот военные походы его величества Менхеперра, в которых присутствие божественного отца необходимо, как запас провизии и воды, в которых он порой не знает отдыха по несколько суток, ухаживая за ранеными и больными и отвечая на бесконечные вопросы фараона, утешая его. Да, теперь он понимал это — жизнь царского дома поглотила его собственную, как великая река поглощает вливающийся в неё ручей. Он видел членов царской семьи чаще, чем собственных детей, дни его проходили в заботах о здоровье и благоденствии фараонов и цариц, он пожертвовал ради них всем — своей молодостью, здоровьем, временем, даже счастьем любимой дочери, хотя жертва оказалась печальной и бесполезной. Во дворце к нему привыкли, как привыкают к постоянному безмолвному присутствию статуи, переходящей по наследству, в военном шатре он был и жрецом, и советником, и врачом, и отцом, призванным смирять и утешать печали царственного сына, а собственный сын рос вдали от него, и тёмные бури бушевали в груди покинутого воспитанника. И вот теперь он уходил, успев заглянуть в лицо нового солнца, оставляя в печали многих любивших его, уходил так же тихо, как когда-то появился на свет в маленьком городке Чеку, где его отец был служителем Себека. Сам искусный врачеватель, Джосеркара-сенеб знал, что умирает, и мог даже приблизительно рассчитать час, когда это случится — во всяком случае, ему было ясно, что солнечные лучи, осветившие его ложе сегодня утром, принесли ему последнее в жизни тепло. Он спешил наглядеться на Ка-Мут, хотел ещё увидеть детей и поговорить с ними и потому не желал засыпать, зная, что больше ему не суждено проснуться. А как мучительно порой хотелось спать, особенно в молодости, когда можно было с одинаковым наслаждением растянуться на ложе, на земле и даже просто на каменном полу, как слипались глаза долгими ночами, когда приходилось дежурить у ложа больного или раненого, каким блаженством казался краткий тяжёлый сон в кресле, при горящем светильнике! Но теперь сон был только чёрной птицей, чьи крылья грозили скрыть солнце навсегда, и Джосеркара-сенеб не хотел тратить на него драгоценные минуты уходящей жизни, хотя и знал, что сон может принести облегчение, успокоить тупую боль в груди. Эта боль прочно поселилась в теле, не покидала его с того самого утра, когда чаша с благовонными курениями выпала из внезапно ослабевших пальцев. И ещё одна боль беспокоила Джосеркара-сенеба — странная ноющая боль в пальцах, которых не было. А сердце было спокойно и лишь чуть-чуть печально, сжималось грустью более за других, чем за себя, тревожилось за тех, кто оставался на земле. Порой Джосеркара-сенеб испытывал странное чувство — он словно смотрел уже с неизъяснимой высоты на тех, кого любцл и кого покидал теперь, они казались крошечными, как ушебти[115], беспомощными, потерянными, их хотелось утешить и согреть, но на это уже не было ни времени, ни сил. Последнюю радостную весть принёс царский слуга, сообщивший о рождении долгожданного царевича. Кроме того, его величество, который сейчас праздновал рождение сына в окружении приближённых военачальников — многим кувшинам вина суждено было опустеть в этот день! — его величество велел слуге справиться о здоровье Джосеркара-сенеба, и это мимолётное внимание тоже порадовало старого жреца. Он велел сказать, что чувствует себя хорошо и приносит тысячу поздравлений его величеству и тысячу тысяч благословений новорождённому царевичу, и слуга ушёл очень довольный, радуясь тому, что и фараону принесёт радостную весть. Между тем солнце начало быстро клониться к западу, и силы начали покидать Джосеркара-сенеба, словно жизнь его была волшебным образом связана с жизнью божественного светила. Несколько раз его дыхание становилось прерывистым и учащённым, но удушье вскоре проходило, и Джосеркара-сенеб снова мог ободряюще улыбаться Ка-Мут, не отходившей от его ложа. Но в последний раз он сделал это уже через силу — даже такое слабое движение, как улыбка, далось ему с трудом.