— Раннаи, я теряю разум! Дай мне вина или дай себя, иначе…

— Сначала выпей вина, оно разольёт по твоим жилам солнце, и тебе станет легче.

— А ты?

— Я здесь.

Лунный свет начал бледнеть, в покое стало темнее, нагота Раннаи слилась с белизной благоуханных тканей, покрывающих ложе. Потом они долго молчали, обессиленные и счастливые. Первой опять заговорила Раннаи, её голос был глубже, нежнее, чем в начале ночи:

— Араттарна, любимый, мы должны торопиться, ведь может случиться так, что его величество вдруг забудет о том, что я могу принести несчастье, и пожелает увидеть меня в своём дворце. Что, если мы прибегнем к помощи моего отца, которого фараон любит?

— Когда-то я клялся, что учитель ничего не узнает о нашей любви.

— Ты клялся в ином, сам того не зная. Ведь тебе предстояло убить меня, а разве ты смог бы жить после этого?

Она была права, Рамери не стал возражать.

— Единственная наша надежда — сын, который может родиться у царицы Нефрура. Все мысли фараона заняты этим, сейчас ему не до меня. Но я слышала, что во дворце тревожно, что здоровье царицы внушает опасения. Это правда?

— Я тоже слышал о том, что царица больна.

— Что же с ней?

— Не знаю. Некоторые говорят, что это чёрная лихорадка, которую принесли послы Сати. Я спрашивал учителя, он только покачал головой.

— Так это опасно?

— Очень опасно и для неё, и для ребёнка.

Раннаи села, обхватив колени руками, задумчиво взглянула на Рамери.

— Это плохо! Для всех нас было бы лучше, если бы царица разрешилась от бремени сыном. Мне всегда было жаль царицу, хоть она и пылала страстью к тебе. — Раннаи смущённо улыбнулась, но тотчас же закрыла руками лицо. — Нет, нет! Не будем думать о плохом! Мой отец — искусный врачеватель, он не допустит, чтобы… Не будем печалиться, любимый, ведь иногда печали сами слетают на наш зов, подобно чёрным птицам. Роды совсем близко, отец говорил, что у царицы непременно будет мальчик. Его величество будет счастлив, будет праздновать, награждать верных слуг, и, может быть, очень скоро я стану твоей женой. Ты должен надеяться так же, как я!

— Мне нелегко, но я пытаюсь, Раннаи.

…Их надеждам не суждено было сбыться, как не суждено было сбыться надеждам Тутмоса и всей Кемет. Спустя десять дней, в самом начале времени ахет, царица Нефрура умерла, а вместе с её жизнью угасла и жизнь долгожданного ребёнка, мальчика, ни разу не вздохнувшего вне материнской утробы. Ещё никто и никогда не видел фараона в таком отчаянии, невозможно было даже представить, чтобы он предался такому горю. Никто и не думал о том, что этого воинственного, грубоватого человека способна пригвоздить к земле такая обычная вещь, как смерть женщины, к тому же некрасивой, не особенно любимой. Никто не осмеливался даже утешать фараона, поить его слух сладким ядом песен о блаженстве правогласных в загробном царстве. Царица и наследник умерли, и мертва была Кемет, почерневшая ещё больше от горя её властителя, своего благого бога. Тутмос уединился в своих покоях, никого к себе не допускал, никого не хотел видеть, и только Рамери, безмолвный и неподвижный, находился рядом с ним, видел его горе, слышал проклятия и мольбы, обращённые к царю богов. Тень царского горя словно бы накрыла дворец, который прекратил свою весёлую жизнь. Придворные старались говорить и двигаться потише, не стало заметно военачальников, говоривших и смеявшихся более громким смехом, чем все остальные, молчаливые жрецы возжигали курения перед статуями богов, как потерянные, бродили по дворцу женщины и слуги. Изредка в покои фараона входил Джосеркара-сенеб, но и он молчал и только шёпотом возносил молитвы к Амону, глядя на осунувшееся, почти постаревшее лицо Тутмоса, видя, как он сидит, опустив руки и склонив голову, безмолвный, безучастный ко всему. А Рамери видел и то, чего не видели остальные, — слёзы на этом грубом, мужественном лице, бессильные слёзы боли, которые неожиданное горе вдруг исторгло из глубин казавшегося каменным сердца. Чати и другие сановники с тревогой поглядывали на двери царских покоев, ожидая, когда фараон наконец справится с громадой обрушившегося на него горя, но время шло, текли дни великой скорби, все дела, требующие участия фараона, были отложены на неопределённый срок. Лишь немногие понимали, что ранило Тутмоса больнее всего — он проводил к Месту Правды свою надежду, которую носил в сердце столько лет, удар был тем более силён, что чрево злосчастной Нефрура зацвело впервые после многих лет бесплодного ожидания, что боги сжалились и послали ей мальчика, сына, которого Тутмос уже мысленно назвал Аменхотепом. Месхенет вновь набросила чёрное покрывало на глаза владыки Кемет, путь вновь затерялся в крутящемся вихре песчаной бури, и нужно было начинать всё сначала — новый брак, новые надежды и ожидания… По обычаю, сразу по истечении срока великой скорби фараон должен был избрать себе новую царицу, и на этот счёт ни у кого не было сомнений — ею станет Меритра, дочь Хатшепсут и Сененмута. Привязанность, которую Тутмос питал к этой девочке, лишь углубилась с годами, фараон часто беседовал с нею, привозил ей богатые подарки из Ханаана, она присутствовала на всех приёмах иноземных послов, её допускали даже в Зал Совета. Теперь никто уже не мог не видеть, что у царевны глаза её отца, красавца Сененмута, и ум её матери Хатшепсут, но именно это и внушало опасения — сможет ли Тутмос забыть о том, что родителями его жены были его злейшие враги? Может быть, страсть фараона способна быть слепой настолько, чтобы не замечать этого. Но его желание иметь сына, которое могла исполнить Меритра, отныне всегда будет пропитано горечью, а былая ненависть к родителям царицы может вспыхнуть вновь, если царственные супруги не будут жить в согласии. Многие смотрели с любопытством на царевну, которая тоже была грустна и задумчива в эти дни и старалась реже появляться на людях. Вероятно, Тутмос поступит так, как от него ожидают — надев свадебное ожерелье на шею Меритра, снова вооружит войско и отправится на покорение Кидши. В последнее время северным границам Кемет стали угрожать воинственные хабиру, на западе машуаши и себеты вновь разжигали свои костры, кочевники шасу тревожили пустыню. Правда, Мегиддо, находящийся на пересечении торговых путей, был спокоен и всецело принадлежал Великому Дому, но даже ничтожная мошка способна вывести из терпения могучего льва, если постоянно вьётся над ним и жужжит то справа, то слева. Порой приходилось тратить силы и на мелочь вроде шасу, если они становились слишком назойливы, а фараон Тутмос был не из тех, кто терпит мелкие оскорбления. Он не мог себе этого позволить даже в горе, в душевном опустошении, в тоске. Чёрная лихорадка, которая убила его жену и сына, тоже пришла из Сати, змеёй проскользнула в его дом, хотела подвластным ей горем обессилить могучего льва. Пусть же теперь за каждую слезу, пролитую фараоном, покорителем стран, ответит поселение кочевников, город машуашей, пусть кровью источатся стены проклятого Кидши, правитель которого очень рад горю Великого Дома. И нет такой силы, которая остановила бы фараона, этого не сможет сделать даже свадебное ожерелье.

Тутмос был мрачен, несмотря на то, что утренний доклад чати напоминал гимн, воспевающий благоденствие и процветание возлюбленной богами Кемет: поля и виноградники изобильны, стада тучны, Хапи богат рыбой, землепашцы усердно возделывают пшеницу, художники и скульпторы создают великолепные произведения искусства, на царских работах все трудятся усердно, жрецы в храмах возносят молитвы о благополучии Великого Дома. Фараон смотрел на гладкое, светящееся довольством лицо Рехмира, служившее наилучшим воплощением благоденствия жителей Кемет, во всяком случае, её знати, и испытывал сильное желание опустить свой жезл на спину, сгибавшуюся слишком легко и не похожую на спины военачальников, которые в случае необходимости могли стать защитой не хуже любой крепости. Особенно раздражало Тутмоса то, что чати при каждом удобном случае — а такие случаи при умении Рехмира бывали довольно часто — напоминал повелителю о том, как низко вели себя военачальники во время царствования Хатшепсут, сколь ненадёжны люди, безропотно терпевшие владычество женщины. Большинство ядовитых стрел было выпущено в Себек-хотепа, которого Тутмос и сам не особенно любил, памятуя о прошлом. Более того: верховный жрец Амона Менхеперра-сенеб почти впрямую потребовал отдаления военачальника от двора, и фараон пошёл на это, понимая, что устами божественного отца говорит знать и жречество могущественной Нэ. Но за что они так взъелись на Себек-хотепа? Это было непонятно. Правитель Дома Войны не был только грубым, невежественным воином, он происходил из хорошего рода и принадлежал к столичной знати, умел обращаться не только с подвластным ему войском, но и многочисленными чиновниками, также находящимися под его рукой, до поры до времени был в самых лучших отношениях со жрецами. А в бою это был настоящий лев, мужественный и непреклонный, для него не существовало ничего, кроме славы Кемет. Тутмос помнил его при Мегиддо, когда Себек-хотеп был ранен, и во время томительного бездействия в пустыне, пользуясь своим авторитетом и любовью войска, военачальник оказал неоценимые услуги его величеству, он крепко держал войско в своих руках, подавляя любые признаки недовольства и уныния. В преданности Себек-хотепа Тутмос не сомневался, и ему было неприятно, что он вынужден идти против собственной воли — он помнил побледневшее лицо военачальника, когда сказал ему о нежелательности его пребывания при дворе. Но что же произошло между ним и чати, если Рехмира так зло нападает на него? Конечно, возвышение военачальников могло кое-кому не нравиться, но слишком явное усердие семеров настораживало Тутмоса. Откуда это рвение, безотказно кормящее его многочисленное войско? Божественные отцы были далеко не так усердны, это вызывало недовольство фараона, но хлопоты чати и царского сына Куша были так явны, что не могли быть бескорыстными. Кроме того, чати явно старался поссорить фараона не только с военачальниками, но даже с самим Менхеперра-сенебом, время от времени напоминая, что верховный жрец мог бы быть поусерднее в деле набора новых воинов. В самом деле, храмовые землепашцы были многочисленны и могли бы составить большую силу в войске, но верховный жрец Амона отстаивал свои права с твёрдостью, казавшейся несокрушимой. Землепашцы составляли основное богатство храмов, но они шли под защиту божественных отцов для того, чтобы избавиться от воинской повинности и нещадных поборов местных властей: если хотя бы один храмовый землепашец будет взят в войско, могуществу защиты храма придёт конец. Это хорошо знали жрецы, но знал и Тутмос, которого нередко раздражала невозможность поссориться с божественными отцами. При таком положении дел намёки чати могли время от времени давать ростки на благодатной почве, и, если бы не гордость фараона, не позволявшая ему поддаваться чужому влиянию, Рехмира мог бы добиться очень многого. И сегодня Тутмос не был склонен выслушивать намёки и советы чати, хотя тот явно ждал удобного случая, чтобы начать нужный ему разговор. О ком только на этот раз — о военачальниках или о жрецах? Тутмос мрачно медлил. В конце концов, можно прогнать чати, не позволив ему даже раскрыть рта, но тогда найдётся другой, который будет терпеливо и въедливо внушать фараону мысли, рождённые в сердце хитрого Рехмира. Не лучше ли выслушать его самого, раз уж всё равно скрыться от семеров нельзя даже военном лагере, за сотню схенов от города Амона? Но сколь призрачна тогда незыблемая власть царя, та самая власть, которую почитают божественной!