— Ну на что тебе раб, Хори? — вмешался один из ливийцев. — Положим, с рабыней ты кое-что сумеешь сделать, а на что тебе сдался раб? Если дадут тебе землю, справишься и своими руками, да и твоя Та-Бастет сильная и здоровая, как молодой бык.
— А ты откуда знаешь мою Та-Бастет?
Воины захохотали снова, на этот раз Рамери присоединился к ним. От вина у него уже порядком кружилась голова.
— Если после Мегиддо его величество объявит новый поход, пойду с радостным сердцем, — сказал Хори. — Амон был ко мне милостив, сохранил меня, когда полетела прямо на меня эта ханаанская колесница. У меня пятеро детей, им надоело есть лепёшки из лотоса, а теперь будет на что купить медовый пирог и жареного гуся. Хвала богам, что воистину взошёл на престол наш фараон Тутмос! Мой дед ходил в походы с его дедом, но тогда воинам мало что досталось.
— И мне теперь будет на что принести поминальные жертвы Ка моего отца, — сказал ещё один воин, самый молодой из всех сидящих у костра. — А если так пойдёт дело, моя мать пойдёт сватать красавицу Сит-Амон, что живёт по соседству. Правда, нельзя сказать, чтобы мы с нею не встречались в её саду под маленькой сикоморой, — воин многозначительно улыбнулся, — но сикомора вряд ли кому о том рассказала, а мне бы хотелось иметь её при себе постоянно, а не лазать через изгородь по ночам, когда её отец уезжает по делам в Мен-Нофер. Он у неё, видите ли, состоит торговцем при одном верховном жреце, важный человек…
— Да на то, что ты нахватал из рассыпанных сундуков, Пепи, отдадут тебе разве что кошку твоей красавицы!
Пепи нахмурился.
— Я и говорю: «если так пойдёт дело». Не сейчас! Вот пойду в следующий поход, а там ещё и ещё…
— А если, Пепи, следующий поход будет через три года, а? Дождётся тебя твоя красавица?
— Ну уж нет! — решительно возразил Пепи. — Кончились времена Хатшепсут, фараон не будет сидеть во дворце в Нэ, ласкаясь с царицей. Видели, каков он был под Мегиддо? Верно, сам Хор-воитель ему бы позавидовал! Слыхали, когда приказал окружить Мегиддо деревянной изгородью, сам схватил топор, стал рубить смоковницу? Он и на вёслах может пройти десять потоков[94], когда все другие гребцы свалятся от усталости. Жаль только, что долго он дожидался своего часа, да и мы вместе с ним. Не было бы женщины на престоле, Сит-Амон была бы уже моя.
— Хватит языком трепать, облезлые гиппопотамы! — оборвал веселье пожилой воин, подозрительно покосившись на Рамери. — Хорошо ли господину слушать вашу болтовню? Видите, его чаша пуста, да и молчит он всё время. Может, у него своя забота…
— У господина-то, который состоит начальником царских телохранителей и находится при его величестве постоянно? — изумился Пепи. — Какая у него может быть забота?
Все посмотрели на Рамери, как будто ожидали от него ответа, но он молчал, опустив голову на грудь.
— И у богатого господина может умереть отец, могут заболеть дети, — тихо сказал старый воин. — Все люди рождаются нагими и все уходят в Страну Заката, и оттого, что у него на руках золотые браслеты, печаль, такая же, как у всех людей, не минует его сердца. У человека, живущего в высоком доме, и забота выше, чем твоя в твоей глинобитной лачуге. Налей ему ещё вина, Хори!
— Он уже пьян, — сказал Пепи.
— Он для того и пьёт, чтобы быть пьяным, а не для того, чтобы слушать про дочку торговца, твою девку, с которой ты валяешься под своей проклятой сикоморой, чтоб она сгнила и свалилась на вас! — разозлился старик. — Дай ему вина и не рассуждай! Господин, — обратился он к Рамери, — ты прости их, они простые, грубые люди. Пей вино во славу богини Хатхор, владычицы радости и веселья, пей и ни о чём не думай, потому что твоя забота, оставшись без корма, улетит от тебя сама. Сегодня пьёт вино и его величество, да будет он жив, цел и здоров, пьём и мы, простые люди, потому что празднуем победу Кемет над тремя сотнями ханаанских правителей…
— Ты поосторожнее, Усеркаф, — шепнул Хори, — он сам из ханаанеев, говорят, пленный царевич…. Может, ему это неприятно слышать!
— Кого воспитывают жрецы, тот уже ничего не помнит, — тоже шёпотом возразил Усеркаф, — это ты его оскорбишь, если назовёшь ханаанеем. Вот погляди, что я сделаю. Выпьем, господин, за победу над Ханааном со всеми его правителями, за разрушенные стены всех городов! — возвысил он голос, подмигивая остальным. — Выпьем во славу великого Амона, величайшего из богов!
Лицо Рамери просветлело при этих словах, будто молния пробежала по нему улыбка, озарив сразу и сжатые губы, и потемневшие грустные глаза. Он поднял чашу высоко на вытянутой руке, как будто хотел поднять её к самым звёздам, — рука не дрожала. Слёзы, так долго таившиеся на дне глаз, сверкнули наконец, но теперь это были только пьяные слёзы, которых никто не принял всерьёз.
— Во славу великого Амона, величайшего из богов!
Он выпил и бросил чашу, которая едва не попала в Пепи, уклонившегося со смехом. Усеркаф, осторожным движением обняв Рамери за плечи, вполголоса сказал:
— Пей ещё, господин, пей во славу богов Кемет, повелителей над всеми богами! Пей и не тревожься и забудь всё, что у тебя на сердце, а потом я провожу тебя до твоего шатра. Нехорошо, если такого большого господина увидят пьяным…
…На городских стенах Мегиддо собрались приближённые и воины ханаанских правителей, нестройным хором, на разных наречиях, взывали о пощаде. А сами правители, несущие на своих плечах тяжесть повторного позора, простёрлись ниц перед возвышением, на котором сидел фараон, молча уткнулись в землю, не смея поднять глаз. Тутмос за эти дни успел уже устать от церемоний, все правители казались ему на одно лицо. Только один, правитель Кидши… как его имя? Тощий, невзрачный человечек, водянистые глаза, в которых плавает страх, и седоватые космы, обсыпанные пеплом, — должно быть, в знак траура по умершему сыну. И этот мог поднять на борьбу с Кемет правителей трёхсот тридцати городов? Тутмос изменил данному себе слову, усмехнулся, нарушив торжественную неподвижность нарядной статуи. Этого он тоже отпустит с миром, только — на осле. Ханаанские кони хороши, достойны царских конюшен, да и колесницы, изукрашенные золотом с безвкусной пышностью, пригодятся в будущих походах. Пусть разбредаются по своим царствам, неся на головах пепел поражения, пусть себе царствуют в своих владениях, некоторые из которых размерами не превышают самого захудалого степата земли Нехебт. Фараон очень милостив, он уже успел понять, что победа, подкреплённая унижением врагов, приносит щедрые плоды, ядовитые для недавних грозных противников. Хатшепсут ему это показала… Теперь он величественно приказывал ханаанским правителям подняться, приблизиться, назвать своё имя, через царского писца Чанени задавал несколько вопросов и отпускал, произнеся торжественно: «Моё величество возвращает тебе твоё царство!» Он замешкался чуть-чуть, когда перед ним предстал правитель Кидши. «Замышлял ли ты что-либо злое против Великого Дома?» — спросил Чанени. Правитель молчал, лицо его стало совсем серым — линялое полотно, на котором углём наметили расплывающиеся черты. «Говори, его величество склоняет слух к речам твоим!» Страх нырнул в самое сердце невзрачного правителя, и тот задохнулся, прижав руку к груди, прошептал бледными губами: «Пощади, владыка мира…» Тутмос сделал знак бровями, два воина подхватили правителя Кидши, у которого подгибались колени, оттащили его в сторону. «Пусть живёт в пределах своего царства, которое наследует избранный нами наместник». «Да будет по слову его величества!» Правитель Кидши вырвался из рук державших его воинов, бросился к ногам фараона, и хрипло рыдал он, изливая свою благодарность, и скорбь, и муку. А дальше пошли горожане Мегиддо, связанные верёвками, приготовленные к переходу через пустыню. Много пленников, сильных, здоровых мужчин. Фараон улыбался, не скрывая своего удовольствия. Земли в окрестностях Мегиддо повелел разделить на участки и передать во владение управляющему царским хозяйством, повелел счесть и добычу, захваченную в трёх ближних городах, союзных Мегиддо. Щедро одарил своих военачальников, особенно Себек-хотепа, наградил и отважного воина Аменемхеба, признав его лицо — да, действительно, тот самый воин, что бежал к Мегиддо, минуя горы разваленных сокровищ. И вот караван ханаанских правителей с остатками их войск, с оставшимися в живых жёнами и детьми их двинулся в свой печальный путь, все почти на ослах, по слову величества его. Перед тем дали фараону клятву на верность, иные — охотно, с блеском в глазах, иные — глаза опустив в землю. Военачальники усмехались, не очень-то веря словам ханаанеев, но Тутмос верил — во всё сердце, открыто. Не потому, что был наивен — чутьё подсказывало, что ханаанеи отныне будут искать другие пути, многие предпочтут жить в союзе с Великим Домом. У ханаанских правителей хватало своих забот — кочевые племена, разбойники хабиру. Поражённые и униженные милостью фараона, смотрели они с негодованием на злосчастного правителя Кидши, которому суждено было повиснуть на собственном мече в трёх схенах[95] от разорённого Мегиддо — хватило-таки мужества! Вытоптанная копытами коней земля в окрестностях Мегиддо неожиданно дала обильный урожай пшеницы, а ветви деревьев не выдерживали тяжести плодов — не было ли это благословением Амона? Покорённая земля расцвела под стопой победителя, и расцвели легенды — в любовных песнях, в колыбельных. Тутмос-воитель, золотой сокол, вырвавшийся на волю, тенью своих крыльев покрыл мир, который оказался вдруг таким малым, ничтожным. И это после двадцатилетнего владычества фараона-женщины, которая только и сумела, что снарядить плавание к землям Тростникового моря! Должно быть, за двадцать лет враги Кемет забыли, что такое рука истинного фараона, воина, потомка тех, кто сверг владычество хека-хасут, кто однажды уже вернул Кемет былое величие. Но взятие Мегиддо — ничтожная капля в потоке великой реки, первый шаг к истинному могуществу, настоящему царствованию. С именем великого Амона, вырезанным золотой печатью на сердце, он пройдёт по землям Куша, Митанни и Ханаана и, если пожелает, запалит их пожаром, дым которого достигнет престола царя богов. Теперь довольно! Теперь он вернётся в Нэ со всей своей богатой добычей, которую повергнет к стопам Амона, отдохнёт несколько месяцев и поохотится вдоволь в окрестностях великих пирамид. А ещё — изгладит имена проклятых любимцев царицы Хатшепсут на стенах гробниц — Сененмута и того, последнего, которого не хочет именовать даже мысленно. И не стоит ли задуматься над постройкой нового храма в столице?
