Тутмос чувствовал, что долгая осада не послужила к его славе могучего завоевателя, ведь оружием его в этой борьбе стали болезни и голод, всё это время копья и стрелы его воинов оставались без всякого дела. Мелкие стычки с кочевниками не были даже мало-мальски полезным военным упражнением, воины лениво натягивали луки, не заботясь о меткости, ибо никто не собирался сопротивляться, смуглолицые шасу спасались, как могли, беспорядочным бегством. Кому не была понятна участь обречённого Мегиддо? Тутмос высматривал в толпе царевичей наследника Кидши, сына вдохновителя союза ханаанских царств против Кемет. И не мог найти, хотя и напрягал до боли глаза. Ему донесли — почтительным шёпотом, почти с грустью — что наследник Кидши умер от чёрной лихорадки на третьем месяце осады. Тень улыбки скользнула по твёрдым губам Тутмоса, но в ней было больше сожаления, чем торжества, и военачальники, стоявшие рядом с фараоном, поняли это. А нескончаемый поток добровольных пленников всё тёк и тёк, огибая шатры, нёс окроплённое слезами золото к подножию трона Кемет, и лицо фараона выражало уже не торжество, а бесконечную скуку. Тутмос III велел передать правителям Ханаана, что желает видеть их и что они могут рассчитывать на его милость, какую — не сказал, но военачальники знали, что фараон собирается оставить всё как есть, унизив правителей новым поставлением на царство — жезлом Великого Дома. Это было мудро и дальновидно в какой-то степени, хотя фараон и принял решение наспех, облачаясь в церемониальный наряд перед приёмом ханаанской дани. Велик тот, кто принимает великие решения, пока хранитель царских одежд застёгивает пряжку на его поясе! Назавтра предстояла эта печальная церемония, теперь же, насладившись понурым видом ханаанских царевичей, фараон пожелал развлечься в обществе приближённых военачальников и красивых пленниц, одна из которых, гибкая, с чуть раскосыми весёлыми глазами, успела очаровать Тутмоса всего за одну ночь и краткий розовый рассвет. Фараон был настолько щедр, что даже начальнику своих телохранителей предоставил на выбор несколько пленниц, из числа самых лучших. Рамери взял за руку первую, которая взглянула па него с улыбкой, и фараон со смехом одобрил его выбор, заявив, что это — одна из звёзд, упавших прямо на порог его шатра с тёмного, густого ханаанского неба. Девушка была дочерью правителя Хеброна и близка Рамери по крови, она смотрела на него без страха и, как только они остались вдвоём, заговорила с ним на одном из хурритских наречий, слова которого казались Рамери знакомыми, но будто услышанными в давнем сне.

— Скажи, как твоё имя? Лицом ты не похож на всех этих людей, да и волосы у тебя причёсаны так, как это делают в Ханаане. У тебя смуглая кожа, похожая на мою… Скажи, может быть, ты родом из Ханаана?

Он ответил ей на языке Кемет:

— Я плохо понимаю тебя. Если не знаешь моего языка, говори на аккадском.

— Твоего языка? Уж не родился ли ты в самой Нэ? — насмешливо сказала девушка на плохом аккадском языке, который, должно быть, выучила при дворе своего отца — её учителя явно были хуже мудрых учителей Рамери. — И имени своего ты не скажешь?

— Меня зовут Рамери.

— И всегда так звали?

— Всегда.

— Значит, ты раб, — разочарованно сказала девушка, — и действительно родился в Кемет. Но ты победитель, и я должна подчиниться тебе.

Гордость внезапно вспыхнула в сердце Рамери подобно жертвенному пламени, неожиданно и грозно.

— Когда-то я был царевичем Хальпы, и ты не стала бы даже последней из моих жён! А теперь, когда я служу величайшему из богов и его божественному сыну, я выше того царевича, каким был раньше. Ты же — ничтожная женщина, только показавшаяся мне красивой и доброй. Отойди прочь, ты мне не нужна! Пусть тебя отдадут простым воинам, я же, начальник царских телохранителей, отказываюсь от тебя. Как ты смела счесть меня равным тебе по крови?

Девушка побледнела и нервно сжала руки, задыхаясь от обиды.

— Разве я могла подумать, что собака, которую хозяин пинает ногой и бьёт плетью, сочтёт себя превыше царевны? Ты, гордящийся тем, что пресмыкаешься в пыли, питающийся объедками со стола своего хозяина, ты собака, которую посадили на цепь, а после натравили на её же собратьев! Меня хотел взять военачальник Кемет, и жаль, что я не досталась ему, по крайней мере не осквернила бы себя, как сделала это сейчас, говоря с изменником! Ты, собака, забыла свой лай и теперь шипишь по-змеиному? Тебя научили этому жрецы в длинных одеждах, умеющие собак превращать в змей? Ну что же, разорви меня на клочки или ужаль, но я повторю, что ты изменник, ты хуже падали, хуже рыбьих отбросов, гниющих на солнце! Что же ты молчишь, сжимая рукоятку кинжала? Ударь меня им, и тогда, быть может, я замолчу…

— Я сделаю с тобой то, что должен был сделать, — тихо сказал Рамери, — но теперь сделаю это с яростью в сердце. За оскорбление заплатишь унижением, оно тебе будет больнее, чем удар кинжалом. И если я собака, то оставлю на твоём теле следы своих зубов и когтей…

Она лежала, кусая губы, сдерживая слёзы ярости и боли. Он оставил её, оделся, вышел из шатра. Звериная страсть, ярость, боль — всё отхлынуло, и осталось только опустошение, только сухая земля на сердце. С глазами было что-то неладно, казалось, что их царапает злой сухой ветер. Рамери шёл мимо шатров, в которых пировали военачальники, миновал царский шатёр, откуда доносился громкий смех Тутмоса и женский визг; судя по смеху, фараон был пьян. Кое-где у костров сидели воины, они тоже смеялись и пили вино, и мало кто из них обращал внимание на молчаливого начальника царских телохранителей, раба, которому обычно кланялись. Он остановился у одного из костров, где сидели простые воины, из них трое были кехеками[93], один явно с примесью ханаанской крови — наследство хека-хасут, в изобилии доставшееся Кемет. Эти воины были ещё довольно трезвы и настроены доброжелательно, во всяком случае, не выказали никаких признаков неудовольствия или удивления, когда Рамери подсел к их костру. Они предложили ему выпить вина, и он не отказался, выпил всю чашу до дна. Вино было очень хорошее, тонкое — вероятно, из подвалов правителя Мегиддо.

— Тебе, господин, наскучил царский пир? — спросил один из ливийцев, подмигивая остальным. — Что за вино пьют в шатре его величества и какие там красавицы!

У одной, которая особенно понравилась его величеству, глаза так блестят, словно драгоценные камни, а волосы у неё чернее земли. Хотел бы я быть рабыней, чёрной мойщицей ног, чтобы касаться её кожи!

Воины одобрили шутку товарища громким смехом.

— Вовсе не цвета земли у неё волосы, — заметил другой ливиец, — они совсем как из лазурита, точно у богини. У ваших богинь ведь всегда лазуритовые волосы, верно, господин? Такая как раз под стать его величеству, сама словно рождена небом и солнцем. Но и та, что досталась тебе, господин, совсем не хуже, — угодливо заметил он, заглядывая в лицо Рамери.

— Жалею, что бросился обдирать золото с колесницы, — проворчал третий воин, тот самый, с лицом хека-хасут. — Рядом рыдала красавица в златотканой одежде, а тело у неё под одеждой, верно, тоже было золотое. Пей ещё, господин! Если уж ты оставил такую красавицу и пришёл к нам, верно, сделал уже с нею всё, что мог…

Воины захохотали, и Рамери, сдержавшись, тоже улыбнулся. Чего же было ещё ожидать от подвыпивших воинов, у которых на сердце только женщины, вино и грабёж! Он смутно чувствовал, что слишком много пьёт, но сухая земля терзала невыносимо, а от вина всё-таки становилось легче.

— Его величество, да будет он жив, цел и здоров, сперва очень гневался на тех, кто вернулся в лагерь с кувшинами и ларцами подмышкой, — заговорил ещё один воин, — военачальники велели отдать всё, но тут его величество смягчился, позволил нам взять то, что уже попало в наши руки, сказал, что это только начало и мы довольно жили бедняками при Хатшепсут, и так радовались наши сердца! Ведь при царице богато жили только военачальники, да пошлёт им великий Амон здоровья и процветания, а нам даже корок не доставалось с их стола. Теперь, говорят, всё будет иначе, и каждый воин получит раба или рабыню…