Но бабушка, любившая меня больше жизни, уйдет в мир иной на моих руках, и я поцелую ее мертвое лицо за светлейшую на свете душу. Но каждую весну будет зацветать сирень возле старого дома, зацветать горько, свежо, радостно, и дорожки будут покрываться ослепительно-юной травой, и по вечерам в луговых росистых низинах тяжело и влажно затрепещут цикады. И ничто на свете не отнимет у меня этот мой мир…

Я с усмешкой смотрю на злобного и безнадежно влюбленного эльфа. А он склоняется, целуя меня, и шепчет тихо, убаюкивающе:

— Ложись отдыхать, малыш, ложись отдыхать. Завтра утром мы уезжаем в Москву, а оттуда… Господи, да вся планета у наших ног. Мы одиннадцать дней живем в этом мире! Всего одиннадцать! Неужели он тебе не нравится?

Я молчу. Сквозь зеленые и красные стекла террасы светит цветное теплое солнце. Грохот обрушившихся миров затихает, зеленой-презеленой травой покрывается их великая могила, но мой прошлый мир еще живет, душный, цветущий, вечерний, с запахом листвы и одуванчиков, с птичьим щебетом, с бабушкой и Там Лином. Бесстыдно украденный, он трепещет, звучит, смеется, и я не могу, не имею права не вернуться в него…

— Мне очень жаль, Вень, но я не хочу этой жизни. Она не нужна мне. Я хотела бы вернуться в прошлое, в свой «подлый возраст», и по-своему прожить все, что суждено. И тьму, и болезнь, и… Там Лина. Я не люблю эту страну, эти холодные, страшные стены… Я не люблю тебя. Нельзя, невозможно любить ужас.

Дрожит воздух, и будто тысячи серебряных ключей поют неподалеку. Как сквозь волнистое стекло я вижу несчастное, навсегда изумленное Венькино лицо с печальными ежевичными глазами. Вокруг клубятся мягкие сумерки, и Венькино лицо почти сливается с подступающим полумраком, а я ухожу к «подлому возрасту», к двум самым сияющим годам украденного мира. А потом приходит тьма и заливает меня с головой, и во тьме этой — хриплые голоса орангутангоподобного ансамбля, и заплеванный асфальтовый пол «клетки», и огни над парком, и Там Лин…

— Попробуй, вот только попробуй! — прыщавый печальноглазый подросток с ненавистью и нежностью смотрит мне в лицо, сжимает пальцы на моем плече. — Попробуй, и увидишь, что будет!

В кармане его олимпийки — хронофаг, и я знаю это.

— А ничего не будет, Вень, — улыбаюсь я и изо всех сил бью по карману, слыша пластмассовый хруст, оглушенная тоскливым и яростным криком любящего и нелюбимого эльфа. — Ничего не будет. Прости меня.

Его ненавистное и ненавидящее лицо навеки остается позади, а я иду, нет, плыву над исшарканным асфальтом, над окурками, над смехом и шепотом, над звездами и горькими липами навстречу настоящей своей судьбе, боли, болезни и невообразимой любви, навстречу своему Там Лину.