– Ах, да, простите. Высота…. Ну конечно, как я мог забыть, что ваши стратеги из Генштаба так называют астральный уровень. – Гольдберг хмыкнул. – Но звучит, действительно, красиво. Высота! Вот только на счет алкоголя, Гриша, не верьте вашим медикам. Они тоже из КГБ. Им что прикажут, то они и говорят. Вам когда-нибудь приходилось пить во сне русскую водку? Неужели оттого, что вам снилось, как вы ее пили, то утром вы просыпались пьяным? Вот и здесь точно так же. Это как сон, Гриша. Только во сне вы не можете полностью чувствовать и контролировать свое тело, а здесь – пожалуйста. В общем, не будем тянуть. Возьмите стакан. Мне очень хочется выпить. И я предлагаю поднять эти ваши стаканы за хорошее начало нашей очень большой дружбы.

У Белякова нервно дернулось левое веко.

– Знаете, Боб, я выпью с вами позже. А сейчас мне бы хотелось определиться с моей… э-э-э… как бы вербовкой. Ведь ваше начальство считает, что вы меня завербовали по-настоящему?

– Ну, – добродушно подтвердил американец. – И что?

– Значит, теперь я должен буду передавать вам какие-то секретные сведения. А если я их вам сообщу, то какая же это «как бы вербовка»?

– Ой, Гриша, давайте не будем волноваться раньше времени, – отмахнулся Гольдберг. – Вам же нравится бывать на этой самой, как вы сказали…

– На Высоте? Да, нравится. И какое это имеет значение?

– Самое прямое. – Гольдберг сделал внушительный глоток из стакана, закинул ноги на тумбочку и радостно заржал. – Если я правильно все рассчитал, то теперь ваше КГБ по собственной инициативе начнет снабжать вас такой секретной информацией, что вам останется только сущая безделица – передавать ее мне. А я, в свою очередь, буду передавать ее своему руководству. Очень просто, Гриша. И все участники этого процесса останутся очень довольны друг другом… А вообще, не ломайте себе голову, Гриша. Разведка – это очень запутанное дело. Лучше держитесь ближе от меня… Или ко мне? В смысле, я вас в обиду не дам…

Еще полчаса Гольдберг искренне веселился, пересказывая Белякову курьезные случаи из личной жизни президента. А когда выдохся, подвел итог:

– Все-таки, американская демократия пришла в тупик. Вы только представьте, Гриша, сегодня любой американец может прийти к Белому дому с плакатом, где написано «Долой Рейгана». И ничего ему за это не будет! Согласитесь, такая терпимость к чужому мнению совершенно непредставима в вашей стране.

– Не соглашусь, – возразил Беляков. – У нас тоже любой человек может выйти на Красную площадь с плакатом «Долой Рейгана». И ему тоже ничего за это не будет.

Гольдбергу такая версия демократии понравилась настолько, что он свалился от смеха с кровати. И подняться он уже не смог. Так и заснул на полу. И все Гришины попытки его разбудить ни к чему не привели. Американец хрипел, мычал, бормотал что-то невразумительное и мужественно брыкался. В итоге Гриша смог только освободить подходы к кровати. На большее рассчитывать уже не приходилось. Чтобы не терять время даром, Беляков выключил свет и придвинул табурет поближе к окну. Сосредоточившись, он опять попытался разглядеть траекторию взлета Гольдберга. Но у него опять ничего не вышло. Она потерялась где-то во мраке. Там же, видимо, потерялась и точка входа Гольдберга на Высоту. Все это Грише очень не нравилось. Так не бывает, чтобы в одно мгновение американца на Высоте еще не было, а в следующее мгновение он уже здесь. Траектория взлета в любом случае должна была остаться…

Поводив по влажному стеклу пальцем с обкусанным ногтем, Гриша нарисовал непроизвольно опрокинутую восьмерку бесконечности и задумался. Судя по намекам и оговоркам, Гольдберг знал его личную историю весьма подробно. А почему, вообще, американцы искали встречи именно с ним? Чем же так отличился лейтенант Беляков? В Ленинградском инженерно-строительном институте, куда занесла судьба новоиспеченного выпускника средней школы № 3 города Барабинска, он не выделялся ровно ничем. Учился хорошо, да, но и звезд с неба не хватал. Честно тянул лямку общественной жизни, но тоже не чрезмерно, ограничиваясь кругом обязанностей комсорга своей группы. Был, в общем, как все. Даже девушки им особо не интересовались. Выделили Гришу только перед самым распределением. И тут ему неожиданно повезло. Руководитель преддипломной практики предложил место лаборанта с перспективой аспирантуры.

Впрочем, это везение тоже можно считать относительным. Не польстись он на то место, в аспирантуре, не сидел бы сейчас в Заполярье. Мог же он, кстати, изменить судьбу и позже, когда вызвали в Москву на третью медкомиссию. Нужно было не ходить по врачам, а сразу рвануть к матери в Барабинск. И отсидеться у нее хотя бы полгодика. Но он знал, что может за такие фокусы вылететь из аспирантуры, от того и ходил честно, куда посылали. А посылали его долго. Больше недели Белякова подключали к каким-то незнакомым приборам, кололи какие-то препараты с незнакомыми названиями, что-то измеряли, снимали энцефалограммы. А после той комиссии Гришу удостоил вниманием сам военком Ленинградской области. Именно в приемной облвоенкома Беляков и начал понимать, что пропадает. Он еще пытался сопротивляться судьбе, даже успел оформить перед отправкой в Заполярье двухгодичный академический отпуск, но правда, которую он узнал через год, обрушила последние надежды. Отпускать его обратно «на гражданку» никто и не собирался. Пилотов-высотников давно уже не хватало. Их искали всюду: среди танкистов, артиллеристов, связистов, подводников, и даже среди офицеров запаса. Но крайне редко встречались кандидаты, которые по своим психофизическим показателям подходили так идеально, как бывший аспирант ЛИСИ Григорий Беляков.

Недели проносились мимо одна за другой. Все уже начинали строить планы на новогоднюю ночь, только Белякову было не до праздников. С одной стороны его зажимал Терещенко, а с другой – Гольдберг. Результаты были весьма скудными, и с каждой неделей особист нервничал все сильней, а Гольдбергу, судя по всему, просто нравилось игра на нервах.

– Не волнуйтесь, Гриша, все идет по плану, – постоянно твердил он. – Скоро ваш капитан начнет действовать еще активнее. Завтра, думаю, он спросит вас вот о чем…

После таких слов следовали подробные инструкции. Гольдберг любил расписывать сценарий встреч с Терещенко подробно, по ролям, продумывая монологи не только за Гришу, но и за особиста. И почти ни разу не ошибся, как ни странно. Любой шаг Терещенко американец просчитывал на два хода вперед.

– Слишком просто. Так не бывает, – высказывал иногда сомнения Беляков.

– Что вы, Гриша, простоты в нашей работе никакой нет. Дело в том, что этот офицер КГБ, с которым вы контактируете, – скаут первого года обучения. Но он по каким-то причинам решил, что уже готов отправиться в поход без своего скаутмастера. А настоящий рок-н-ролл начнется, когда к нашей операции КГБ подключит «гусей». В смысле юношей из Первого главного управления. Хотя, я допускаю, конечно, что капитан решил подольше поиграть, чтобы втянуть нас в свою собственную игру. Может, он тоже орден хочет получить? В общем, терять бдительность я вам не советую. А еще я не советую вам, Гриша, затевать собственные игры. Даже если такие мысли вас посещали, то гоните их. Дилетанты-одиночки в нашей профессии не выживают…

Мысли такие Гришу действительно посещали. Но он уже легко выдерживал пристальный взгляд Гольдберга, и даже мог сделать вид, что вообще не понимает о чем идет речь. Обучался он быстро. И очень многое стал замечать только теперь. Резкие перемены, происходившие на его глазах с отцами-командирами, например. Железный Феликс, с которым Беляков постоянно сталкивался в узком штабном коридоре, когда направлялся на доклад к Терещенко, вяло прикладывал руку к папахе в ответ на Гришино уставное приветствие и быстро отводил взгляд в сторону. Лицо начальника штаба при виде Белякова вообще превращалось в восковую маску. А замполит Чернышев за весь месяц вообще не сказал Грише ни слова. Правда и Гриша старался больше не опаздывать на политзанятия. И еще он замечал, что полетные задания становились для него с каждой неделей все более скупыми, пока вообще не превратились в формальность.