– «Башня», я – «Семнадцатый», вышел на стартовую готовность.

– «Башня» – «Семнадцатому», даю пятиминутный отсчет, – мгновенно откликнулся диспетчер из динамика шлемофона.

Вот и все.

Сердце замерло на долю секунды и рванулось вперед с удвоенной скоростью.

Беляков ухватился за рифленую рукоять и резко дернул ее на себя. Когда с громким щелчком зафиксировались боковые замки фонаря, почти все звуки остались снаружи. Еле слышно закрутились приводы транспортера, и тяжелая боевая машина плавно двинулась по короткой рулежной дорожке. Проплыла мимо желтых проблесковых маячков, нырнула под арку и с легким рывком затормозила в красном квадрате. За спиной упал трехслойный электромагнитный экран, и Беляков невольно поднял голову, оглядев сферический свод. Там, сверху, без малого тридцать метров земли и бетона. Вокруг трехметровые бетонные стены, выкрашенные в унылый серый цвет. Кричи, не кричи – абсолютно бесполезно. Все, что было до этой секунды, осталось в другой жизни. И в такие мгновения Грише с особенной ясностью представлялись средневековые склепы, где покойников находили совсем не в тех позах, в которых хоронили…

– «Башня» – «Семнадцатому», подтвердите готовность к взлету.

– «Башня», я – «Семнадцатый». Готовность к взлету подтверждаю, – бодро отрапортовал Беляков.

Сердце понеслось в галоп. Ладони в перчатках мгновенно вспотели…

– «Башня» – «Семнадцатому». Взлет разрешаю.

– «Семнадцатый» – «Башне». Вас понял. Взлетаю!

Штурвал на себя. Легкий гул генератора переходит в вой. Еще секунда. И еще… Что же так тянется время?

Щелчок автопилота. По телу прокатывается первая взлетная волна. Пальцы ног начинает сводить судорогой. Беляков быстро зажмуривается и начинает проваливаться в пугающее Ничто.

Тела как будто нет…

Вообще ничего нет…

Даже времени…

Объяснить, как это, когда ничего нет – практически невозможно. Беляков много раз пытался записать свои ощущения словами. Из любопытства, конечно. Но ничего у него не получилось. Две тетради исписал, измучился, но так и не нашел подходящих слов. Первое, что приходило в голову, – смерть. Но Грише, по трезвому размышлению, подобная аналогия пришлась не по душе. Во-первых, он еще ни разу не умирал, поэтому не мог точно знать, как приходит смерть. Во-вторых, мысли о смерти пилоту-высотнику были совсем некстати. И Гриша старался гнать их подальше…

Когда появляется время, то начинаешь осознавать тело. Оно пока еще невесомо. Его еще не ощущаешь, но уже понимаешь, что оно есть. А потом приходят темнота и тошнота. Уже чувствуются руки и ноги. Ими уже можно двигать. Правда, медленно и с трудом, словно плаваешь в парафине. И так продолжается неизвестно сколько. Множество долгих секунд. Или минут. Или часов. Точно определить невозможно.

А потом приходит паника…

Впрочем, опытный пилот с паникой справляется довольно быстро. Еще до того, как на горизонте разгорается светлая точка. Потом, свет становится все ярче. И вот он уже такой яркий, что глаза начинают слезиться, ты почти слепнешь, но ослепнуть на самом деле не успеваешь. Буквально в тот же миг весь мир словно выворачивается наизнанку, и ревущим водопадом обрушиваются на тебя и цвета, и звуки, и запахи. Значит, взлетный коридор остался позади. Пилот поднялся на свою Высоту…

На Высоте Белякова было лето и раннее утро. Зимой он всегда тосковал по пыльной жаре, а как только скромное северное лето набирало силу, его сразу начинало тянуть к снежной прохладе сугробов. Но сейчас над расположением части все проявления разумной жизни подавлял сорокаградусный мороз, и Гриша с удовольствием вдохнул остатки душной ночи пополам с терпким запахом выгоревшей на солнце травы. В узком проходе между старыми корпусами университета новое здание аспирантского общежития. Он тихо проскочил мимо заснувшего на вахте студента и поднялся к себе на второй этаж. Привычно поддал коленом по хлипкой двери, с хрустом провернул ключ и по хозяйски оглядел двенадцать квадратных метров казенной жилплощади.

Не разбежишься, конечно, но самые необходимые вещи поместились. Имелись в наличии и скрипучая кровать, и тумбочка без дверцы, и кургузый письменный стол, и самодельная вешалка из деревянного бруска, и чемодан под кроватью, заменявший книжный шкаф. А главное, что всему этому великолепию Беляков был единоличным хозяином. Студентом ему приходилось жить и в худших условиях, где почти в такой же маленькой комнатке четверо ютились официально, а еще один – нелегально, скрываясь от коменданта в шкафу.

Один такой после отчисления из института ухитрился прожить в Гришиной комнате почти год. Был он, правда, тих и беззлобен, совершенно не приспособлен к реальной жизни, и у сердобольных сокурсников просто рука не поднималась его прогнать. Да и куда? В родные Апатиты? Отец, по его словам, не перенес бы такого позора. Звали нелегала, кажется, Вовой, и найти другой угол он тоже не мог. По определению. Его даже в дворники не брали. Так и дрожал Вова целыми днями в шкафу, в ожидании регулярных комендантских налетов, а выползал из убежища исключительно по ночам. Обитатели общаги знали, что ночью Вова выходит на поиски пищи, поэтому открывать ему двери не спешили. Бывало, что часов до пяти утра бродил Вова по коридорам, пока очередная добрая душа, измученная вздохами и стонами, ни выставляла под дверь кастрюлю с остатками картошки. Вова в рекордный срок уничтожал пищу и сразу отправлялся назад – в шкаф, где затихал до следующей ночи…

Отогнать неуставные воспоминания помогала обычно рутинная работа, и Гриша заставил себя расправить покрывало на кровати, потом тщательно отмыл в ржавом умывальнике чашки, которые он с прошлого вылета так и оставил в тумбочке грязными, подмел пол в комнате худым веником, а грязь с коврика по старой привычке стряхнул в общий коридор. Время между пятью и шестью часами утра в любом общежитии – самое спокойное. Отчаянные любители ночной жизни уже разбредались по койкам, а рано встающие еще не успевали поднять свои спортивные тела. Гриша всегда любил это время. Можно было в относительной тишине набрать в чайник воды, дождаться, поклевывая носом, пока она закипит на старой электроплитке, а потом насладиться крепким ароматом чая…

Ближе к половине седьмого общежитие наполнилось звуками, которым не мешали тонкие перекрытия и перегородки. В Гришину комнату с бульканьем, ворчаньем, шорохом и скрипами стала пробиваться повседневная жизнь. Но Гриша был ей рад. На своей Высоте ему нравилось все. И плевать, что на Высоте на самом деле не было ни этого общежития, ни этой комнаты, ни мебели в ней. Не было и пыли, которую Гриша полчаса назад с таким усердием сметал веником. Все это появлялось только в тот момент, когда на Высоту поднимался именно он, Григорий Беляков, гвардии лейтенант двести двадцать седьмого отдельного полка группы стратегической авиации «Север» Военно-воздушных сил Советского Союза.

Высота Кашина, например, выглядит иначе. Эту тему они между собой никогда не обсуждали, но Беляков и так знал, что первый номер их «двойки» сейчас полулежит, втиснутый двукратной перегрузкой в кресло своей любимой многоцелевой «Сушки». Судя по международной обстановке, его боевая машина, обвешанная ракетами типа «воздух-земля» и «воздух-воздух», барражирует сегодня где-то в полутора десятках километров над границей между дружественным Афганистаном и враждебным Пакистаном. Кашин крепко сжимает штурвал и очень этим доволен. Он тоже может сейчас все. Вернее, почти все. У пилотов-высотников есть и ограничение. Оно единственное, но существенное. Сам пилот подняться на Высоту не может. Физически он остается на земле – в кокпите сложнейшего летательного аппарата, созданного руками талантливых советских инженеров из НПО «Энергия».

Впрочем, над этими странностями Беляков задумывался редко. После традиционной уборки в комнатке он придвигал свою скрипучую кровать поближе к подоконнику и, прихлебывая чай, следил одним глазом за тем, что происходило снаружи. Можно, конечно, вести наблюдение и лежа, глядя на потолок, но Грише привычнее было смотреть в окно. В отличие от большинства пилотов-высотников, Беляков пришел в полк с «гражданки», и все еще оставался для них чужим. И поэтому, видимо, получал от отцов-командиров самые простые полетные задания – наблюдение за объектами. Хорошо это было или плохо – Беляков тоже не задумывался. Ему просто нравилось непередаваемое и необыкновенное ощущение полной свободы, которое могла дать только Высота. А все остальное уже не имело значения…