Вы боитесь стать однодневкой.

Вы боитесь не стать даже однодневкой…

Слушайте, не буду я перечислять все возможные страхи, это может занять целый день, а у меня его нет. Список, во всяком случае, бесконечный и очень удручающий. Я просто резюмирую вышеперечисленное таким образом: СТРАШНО, СТРАШНО, СТРАШНО.

Все вокруг чертовски страшно.

Пожалуйста, поймите, что я так решительно говорю о страхе по единственной причине – потому что сама очень близко с ним знакома. Я знаю каждый сантиметр страха, с головы до ног. Всю жизнь я была жуткой трусихой. Я, похоже, испугалась, как только родилась. Учтите, я нисколько не преувеличиваю, спросите любого в моей семье, и вам подтвердят, что да, я была исключительно запуганным ребенком. Мои самые ранние воспоминания связаны со страхом, как и многие более поздние.

Пока я росла, меня страшили не только общеизвестные и привычные опасности (темнота, незнакомцы и дальняя, глубокая, часть бассейна). Я боялась и огромного количества совершенно безобидных вещей (снега, безупречно приятных в общении нянь, машин, детских площадок, лестниц, «Улицы Сезам», телефона, настольных игр, бакалейных магазинов, острых стеблей травы, любых непривычных ситуаций, всего, что движется, и так далее, и так далее, и так далее…).

Я была чувствительным и легкотравмируемым существом, которое ударялось в слезы при любом нарушении личного пространства. Мой отец выходил из себя и называл меня плаксой-ваксой. Однажды летом, когда мне было восемь лет, мы отправились на побережье в Делавэре, и меня до того расстроил океан, что я попыталась заставить родителей запретить людям на пляже заходить в воду. (Мне было бы куда спокойнее и комфортнее, если бы все они просто сидели на берегу, каждый на своем полотенчике, и читали бы себе спокойно книжки; неужели я просила о многом?) Будь моя воля, я бы провела все каникулы – да что там каникулы, все детство – дома, уютно устроившись на коленях у матери, при приглушенном свете лампы, желательно с прохладной тряпочкой на лбу.

Ужасно, что я в этом признаюсь, но это чистая правда: возможно, я была бы счастлива, если бы у меня была одна из этих кошмарных матерей, что страдают делегированным синдромом Мюнхаузена[1]; мы бы сговорились и постоянно сообща притворялись, что я больна, слаба и умираю. Будь у меня шанс, я бы охотно взаимодействовала с такой матерью, изображая абсолютно беспомощное дитя.

Но моя мать была другой.

Даже отдаленно их не напоминающей.

Наоборот, моя мама категорически не была склонна к чему-то подобному. Она ни минуты не верила моим представлениям – и, кажется, это было самой большой моей удачей в жизни. Моя мама выросла на ферме в Миннесоте, была достойным потомком суровых скандинавских иммигрантов, и ей вовсе не улыбалось потакать маленькой трусихе. Для нее это было немыслимо. Моя мать вознамерилась преодолеть все мои страхи, а ее подход был почти до смешного прямолинейным: всякий раз она заставляла меня делать именно то, что вызывало во мне ужас.

Боишься океана? Ступай окунись и искупайся в океане!

Боишься снега? Бери лопату, пора расчищать дорожки от снега!

Не можешь разговаривать по телефону? Отныне в этом доме ты официально отвечаешь за то, чтобы подходить к телефону.

Стратегия была не слишком мудреной, зато мама проводила ее последовательно. Поверьте, я сопротивлялась. Я плакала, обижалась и демонстративно, назло, терпела неудачи. Я отказывалась здравствовать и благополучно развиваться. Наоборот, тормозила, как могла, трясясь всем телом и упираясь руками и ногами. Я готова была на все, только бы доказать, что я физически и эмоционально ослаблена.

Но маме все было нипочем, она знай свое: «Ничего подобного, с тобой все в порядке!»

Я потратила годы на борьбу с маминой непоколебимой верой в мои силы и способности. Пока однажды, уже подростком, я наконец не осознала, что препираться дальше довольно глупо. Что я защищаю? Собственную слабость? И это то, за что я готова стоять не на жизнь, а на смерть?

Как говорится, защищай свои несовершенства, и они твои навсегда.

С чего бы мне держаться за какие-то несовершенства?

Я, как видите, не захотела.

И не хочу, чтобы и вы держались за свои.

Позднее я подолгу размышляла над тем, что же побудило меня наконец перестать играть роль плаксы-ваксы, – буквально ночами не спала. Конечно, этому поспособствовало много факторов (мамино упорство, мое взросление), но главным, я полагаю, оказалось вот что: однажды я поняла, что бояться скучно.

Вообще-то, мой страх всегда был скучен всем вокруг, но лишь когда я достигла подросткового возраста, он наскучил даже мне самой. Полагаю, причина была та же, по которой Джеку Гилберту наскучила его слава: каждый день одно и то же.

В возрасте примерно пятнадцати лет я каким-то образом поняла, что мой страх напрочь лишен разнообразия, глубины, основательности. Я заметила, что страх никогда не меняется, не приносит удовольствия, никогда не предполагает сюрпризов или неожиданных концовок. Мой страх был словно песня с мелодией из одной ноты, и к тому же состоящая из одного слова, а этим словом было «СТОП!». Страх был не способен предложить мне ничего более занимательного, более изысканного, чем это резкое, раз за разом повторяемое на полной громкости слово: «СТОП, СТОП, СТОП, СТОП!»

Следовательно, страх всякий раз вынуждал меня принимать предсказуемо скучные желания, как если бы книга, где самому можно выбирать концовку, всегда имела одно завершение: пустоту.

Я поняла, что мой страх скучен еще и потому, что он был абсолютно идентичен чьим-либо еще страхам. Я поняла, что у всех песня страха состоит из точно такой же нудной строчки: «СТОП, СТОП, СТОП, СТОП!» Конечно же громкость у разных людей может отличаться, но сама песня никогда не меняется, потому как еще в материнской утробе все мы, человеческие существа, были снабжены одинаковыми комплектами страха. Да и не только люди: если вы проведете рукой над чашкой Петри, в которой сидит головастик, он станет уворачиваться от вашей тени. Этот головастик не может писать стихи, он не умеет петь, ему неведомы любовь, ревность, зависть или радость победы, мозг у него размером с запятую, но даже он отлично знает, как надо бояться неизвестного.

Как и я.

Как и все мы. Но в этом нет ничего совершенно непреодолимого. Понимаете, о чем я? Я имею в виду, что за умение бояться неизвестного вы не получите никаких особенных бонусов. Другими словами, страх – это очень древний инстинкт, принципиально важный для процесса эволюции… но не особенно умный.

В своем трусоватом детстве я фиксировалась на страхе так, будто во мне не было ничего более интересного, а на самом-то деле он был самым банальным. Возможно даже, что только страх во мне и можно было назвать на сто процентов банальным. Ведь во мне было творческое начало, и оно было уникальным; была личность, и она была уникальна; у меня были мечты, перспективы, стремления, и они были уникальны. Но страх был вовсе не оригинален. Мой страх не был каким-то редким произведением искусства ручной работы, это был просто ширпотреб, продукт серийного производства, который можно найти на полках любого заурядного магазина.

И это было то, на чем я хотела построить свою идентичность?

На самом банальном из своих инстинктов?

На паническом рефлексе тупого головастика, сидящего внутри у каждого из нас?

Ну уж нет.

Теперь вы, вероятно, ждете, что я стану говорить – вам, мол, нужно стать бесстрашными для того, чтобы начать творческую жизнь. Но я не скажу такого, потому что вовсе так не думаю. Творческий путь для смелых – это верно, но не для бесстрашных, и понимать разницу очень важно.