Однако обошлось без звонка, потому что Кока в тот же день совершенно неожиданно для себя получил ответы на все свои вопросы, и это оказалось самым серьезным испытанием во всей его богатой любовной биографии.
Кока шел после репетиции в свою гримуборную. Репетировал он сегодня на редкость бездарно, да и как могло быть иначе, если все мысли были черт знает где – на Фрунзенской набережной. Шел по длинному коридору, вяло волоча ноги, расстроенный и будто избитый. Там, слева по ходу, было несколько женских гримерных, потом начинались мужские. И тут, как раз когда он проходил мимо, одна из женских гримерных взорвалась таким хохотом, что Кока аж привстал. Потом прислушался. Зря он это сделал, потому что через несколько секунд узнал Машин голос, ее голос нельзя было спутать ни с каким другим. И этот голос описывал подругам (прошу прощения за дешевый каламбур, но он тут так и просится на бумагу, не удержать, уже выпрыгнул) – описывала, как она хотела писать, а Кока все не уходил, и ей пришлось классической слезой, происхождение которой было весьма далеким от любовной лирики, прервать сцену. Машин здоровый, животный хохот, лишенный даже намеков на легочный кашель, не просто резанул Кокины измученные нервы.
Наверное, в жизни каждого человека бывают моменты, которых хотелось бы, чтобы не было вовсе, – вот такой момент и довелось пережить тогда нашему раненому оленю. Кока стоял на онемевших вдруг ногах, как в страшном сне, когда хочешь бежать, а ноги не идут, и чувствовал, что весь покрывается краской стыда и обиды. Из него будто взяли и вынули грубым хирургическим вмешательством последние идеалы, в которых и так едва теплилась жизнь; удалили, как ненужный аппендикс, и выбросили.
Коке еще повезло, что он не прошел по коридору пятью минутами раньше и не слышал о приступе остеохондроза у рояля, иначе не только идеалы, но и его вера в себя были бы подорваны окончательно. Над ним, оказывается, просто посмеялись. И пресловутая слеза была, оказывается, завершающим мазком мастера любовного импрессионизма Маши Кодомцевой на очередном полотне под названием «Портрет дурака в интерьере на фоне лестницы. Утро. Масло». Как же стыдно было нашему Коке, как больно!
Не помня себя, он открыл дверь и шагнул в эту гримуборную. Смех замолк сразу, и все в ужасе уставились на Коку. А он не знал, что сделает в следующую минуту: то ли подойдет и ударит ее, то ли еще что-то… Тяжелая тишина, в которой была бы слышна даже мысль милиционера, повисла в воздухе. Тишина, в которой все только дышали и ждали, что произойдет. Тишина, в которой лишь тикала мина, отсчитывая последние секунды до взрыва, которого с тайным вожделением ждал весь девичник. Кроме Маши, разумеется, которая действительно была в ужасе. Но взрыва не последовало, Кока решил их разочаровать, потому что внезапно понял, что от него только и ждут чего-то в этом роде; он от этого как-то сразу успокоился и почувствовал, что холодное презрение выпрямило его позвоночный столб и помогло овладеть ситуацией. Тем более, что, во-первых, за ним был эффект внезапного появления, а во-вторых, еще один, как он полагал, козырь, лежавший до поры в рукаве.
Да, именно холодное презрение помогло выпрямиться Коке. Не к Маше, нет, – он еще не успел почувствовать к ней ничего такого, чувствовал только, что она ни за что вонзила ржавый и грязный ножик прямо ему в сердце, повернула пару раз и ушла, даже не полюбопытствовав, как у него там агония протекает, только плюнула, уходя, в его сторону и попала. Ну, ничего, он о ней позаботится позже, сейчас он не может, слишком рана свежа, а вот подруги!.. Эти пошлые актриски, сладострастно ждущие его унижения, мстящие ему чужими руками за прошлые эпизоды своей жизни, которые им тоже хотелось бы вычеркнуть навсегда; эти мерзкие гиены, которые, роняя голодные слюни, подкрадываются к нему, раненому, ослабевшему и пошатнувшемуся; эти шакалихи, эти самки грифов! – но нет! Подождите, он еще не падаль! Подождите!
И что же сделал наш герой? Как вышел из ситуации, что он им сказал? А вот об этом чуть позже… Я вас интригую, вы заметили?.. Вы, конечно, узнаете об этом через минуту-другую, мой нетерпеливый собеседник, да-да, именно собеседник, ибо если вы меня слушаете, читаете – назовите, как хотите, – вы уже соучаствуете в процессе, вы мне мысленно отвечаете, вы с чем-то согласны, с чем-то нет, то есть вы со мной – в диалоге так или иначе, вы понимаете?.. И сейчас мне с вами нестерпимо хочется поговорить о наболевшем, о том, чего нам явно и давно не хватает в нашем далеко не бедном словаре. Поэтому:
Лексическое отступление о слове «переспать», и почему это слово автору не нравится
Своеобычность ситуации заключалась в том, что с тремя подружками из пяти, сидевших здесь, Кока, за истекший период пребывания в этом театре – переспал, и остальные две тоже в свое время были не против, да Кока пренебрег. И вот теперь я и хочу вернуться к слову «переспал». Это ведь совершенно неточное слово, конечно же Кока не спал с ними, сон – это абсолютно противоположное тому, чем Кока с ними занимался, но что делать, если в великом, могучем и свободном русском языке до сих пор не нашлось точного обозначения физической любви, кроме мата.
Даже у братьев-славян на Балканах, есть легкое и смешное слово – «любиться», у нас же: то тошнотворно-медицинское «совокупляться» (что-то родственное склещиванию собак, поэтому нигде и никем не употребляемое), то еще хуже – «сношаться», имеющее очевидный вокзально-подъездный колорит; или «совершать половой акт» – длинно и глупо, ведь не подвиг же ты, в самом деле, совершаешь и не подписываешь акт о капитуляции; или же совсем неточное, неверное, да просто лживое – «переспать»; а то и вовсе – «заниматься любовью», словосочетание канцелярски-скучное и тоже неточное, будто ты делом каким-то занимаешься, записанным в ежедневнике, допустим, пунктом вторым. № 1, понимаете ли, – завтрак, №2 – занятия любовью. Да и как можно вообще заниматься любовью? Это то же самое, что, скажем, заниматься счастьем… или восторгом, или мечтой… Вероятно, «заниматься любовью» – это значит работать в этой области, так пусть это и останется профессиональным термином древнейшей на земле специальности. Род занятий – любовь. Ну, и наконец это прелестное действие обозначают уж и вовсе идиотским словом «трахаться» или «трахать». Ведь дубиной, там, или мешком тоже трахают кого-то по голове, и, значит, таким образом стирается лексическая грань между «ударять» и «любить». Впрочем, наш случай показывает, что это как раз возможно, что «бить» и «любить» бывают слиты в одно, и поэтому не будем мучить себя поисками подходящего русского слова для выражения этой общечеловеческой радости. Что мы – лучше всех, что ли, сколько люди думали и ничего, кроме «трахать», не придумали, и по просторам нашей Родины повсеместно гуляет теперь это слово, этот негласно принятый термин. – «Я вчера ее трахнул. – Насмерть?!.. – Ну почему… Назатрахал почти до смерти». Чернуха какая-то…
Я бы все-таки предложил конкурс на лучшее слово. По телевидению, по радио, везде. Если бы выигравшему собрали хотя бы по рублю, то получилось бы сто пятьдесят миллионов. Победитель, таким образом, получил бы крупный приз, а благодарная отчизна – слово, в котором так нуждается. Но поскольку у нас пока ничего другого нет, то ограничимся и мы в нашем рассказе старым глупым словом «трахать», хотя, признаюсь вам, всякий раз, когда я буду его употреблять, когда без него нельзя будет обойтись, я буду это делать без всякого удовольствия и даже с некоторым стыдом за себя и за русскую словесность. Слава богу, оно понадобится нам только на одной странице.
…И как можно попытаться все-таки «сохранить лицо»
Итак, Кока перетрахал не только этих трех, сидевших тут, но и вообще почти полтеатра, да и то только потому, что другая половина были мужчины. Для него это был своеобразный спорт, а когда его спрашивали друзья – на фига ему это надо, зачем это он пристегнул к поясу еще один скальп, вон той, уж совсем страшненькой, которая в детском спектакле играет кикимору, или еще другой – стареющей травести[1], которая уже давно устала разговаривать сиплым голосом курящего пионера; так вот, на этот вопрос Кока неизменно отвечал следующее: «А вот, представьте себе, будет общее собрание коллектива, на котором будут меня обсуждать или сильно за что-нибудь ругать, например, за аморальное поведение. И вот тут-то я встану и скажу: „Да я вас всех е… (извините!) – трахал. Не только в переносном смысле, но и в прямом. И тебя (и тут я покажу пальцем), и тебя, и тебя тоже, и тебя тем более. Я вас всех е… (о! можно еще “имел“), то есть имел я вас всех и ваше мнение обо мне тоже“».
