"Уже и срок прошел, а все еще возвращаешься мыслью к выступлению в Думе А. И. Солженицына. Знаю: далеко не все думцы к этому выступлению отнеслись со всей серьезностью...

Два думца — В.Жириновский и А.Нуйкин — "отозвались” в "Литературной газете".

Жириновский: "Солженицын не знает, что говорит по сценарию ЦРУ..."

Нуйкин: "Жалко человека, который не осознает, что он настолько не соответствует сейчас нашей ситуации, что в итоге оказывается, он никому не нужен".

Надо думать, оба депутата очень высоко осознают самих себя, свое значение в со­временном мире. Не будь у них этого "высокого сознания", таких выражений они бы себе не позволили. Они подумали бы, может ли человек, так много сделавший для Рос­сии — и не только для нее, — сегодня быть в России "никому не нужен". Нуйкин, правда, считает необходимым сообщить, что еще не так давно он Солженицыным гордился. Тоже примечательно: сегодня горжусь, завтра отвергаю — вот, оказывается, я какой!

И не имеет значения, что, когда Нуйкин проходил курс в Академии общественных наук при ЦК КПСС, когда подвизался на ниве пропаганды, ну, и когда писал книгу обо мне (у меня к этой книге претензий не было и нет), он ни сном ни духом не подозревал, что в России еще при его жизни будет Дума, в которую и он пробьется. Но Солженицынто уже тогда не на жизнь, а на смерть боролся за демократию, за демократические ин­ституты, в которых Нуйкин нынче столь охотно подвизается.

Так что отзыв "никому не нужен" характеризует не Солженицына, а самого Нуйкина вкупе с Жириновскими..."

Отдавшись чтению рукописей, другим редакционным делам, доработке своего романа, который вот-вот собирался передать в полном и окончательном варианте в отдел прозы, я как-то и забыл о своем подвешенном состоянии.

Зазвонивший поздним вечером в конце декабря телефон не напугал и не удивил: к тому времени звонки раздавались часто. Голос был слабым, неузнаваемым, связь на мытищинской даче всегда барахлила.

— Говорите громче, вас не слышно... Дедков? Игорь Александрович? Ну конечно, я знаю Игоря Александровича!.. Что?.. Хорошо ко мне относился? Спасибо, я к нему тоже, но... Кто это говорит? Что значит — "относился"? Пожалуйста, громче!..

На гражданской панихиде в морге Центральной клинической больницы запомни­лись резкие слова старого партийца Бориса Архипова, назвавшего Дедкова настоя­щим коммунистом; еще — Егор Гайдар, скромно прошедший сторонкой в сопровож­дении охранника; и, конечно, светлый лик самого Дедкова со столь памятной мне затаенной улыбкой....Не знаю, почему не смог приехать на похороны Залыгин, близ­ко к сердцу принявший скорбную весть (он услышал ее от меня). Весной мы с ним отправимся с группой московских писателей в Кострому на дедковские чтения, и там, унимая публичную перепалку между Лацисом и Кожиновым, растаскивавшим Дедкова по разным партиям (грустна доля незаурядного мыслителя, издавна обреченного в России "сидеть меж двух стульев"!), Залыгин скажет о покойном замечательные слова:

— Посмотрите на его портрет: ведь это был прежде всего очень красивый человек!..

И еще, отвечая все тому же партийцу:

— Как определить: настоящий коммунист, ненастоящий коммунист?.. Если одно­го из ста тысяч считать настоящим, а всех других ненастоящими, то — да, настоя­щий...

А тогда, вернувшись в редакцию после похорон, я договорился с Залыгиным, что "Новый мир" откликнется прощальным словом, и той же ночью сел писать.

"Игорь Александрович был "старомоден”: слово письменное не расходилось у него с устным, произносимым в узком дружеском кругу, а то и другое — с его поступками. Он олицетворял ту глубинную провинциальную русскую культуру, что всегда, а сегодня в особенности, привлекает надежды России (не будучи провинциалом ни по рождению, ни по широте необъятного своего кругозора). Дедков принципиально отвергал деление людей по "сортам” и "видам”, элитарные и кастовые замашки, культурную замкнутость, он избегал партийных и клубных сборищ и прочих "тусовок”, в которых вращалась и продолжает вращаться значительная часть нашей так называе­мой демократической интеллигенции. Если искать в нынешнем времени наследников истинно де­мократических традиций русской литературы прошлого века, я бы назвал его первым. Не знаю, как относился Игорь Александрович к поэту Некрасову, но, когда вспоминаю высокий, чуть на­хмуренный лоб Дедкова, скорбную иронию в уголках всегда твердо сжатого его рта (таким и в гробу лежал), мне слышится давнее, еще в младенчестве с материнского голоса врезавшееся в память:

Бесполезно плакать и молиться —

Колесо не слышит, не щадит:

Хоть умри — проклятое вертится,

Хоть умри — гудит — гудит — гудит!

Многим хотелось бы остановить страшное колесо, но не всякому такое по силам. Дедкову это удавалось".

Читая это место, Залыгин (он стал первым и единственным редактором написан­ного мной некролога) предложит поправку: "Многим хотелось бы остановить, хотя бы приостановить страшное колесо..." Так, действительно, выходило реалистичнее. Залыгин зорко вылавливал избыточную патетику и фальшь. Впоследствии я не раз поражался точности его редакторского глаза — на фоне расхожих слухов о том, что он уже "ничего не может" (и действительно растрепанных рукописей собственных его статей и рассказов, которые он, впрочем, всегда сам, учитывая мнения первых чита­телей, старательно доводил до ума).

"Будучи одним из лидеров сопротивления тоталитарному насилию в 60—80-х годах, этот человек с незапятнанной совестью, подлинный рыцарь демократии умирал на исходе 1994 года в "свободной” и "демократической” России почти в безвестности, хорошо сознавая нерадостный итог пронесшегося над страной вихря: "Будто время не властно, будто оно стоит. Революция как наводнение, но река возвращается в русло, и те же берега, и вода опять зацветает... Из черных "волг” пересели в белые "мерседесы”, и — старая песнь: Господь терпел и вам велел, бедный да возблагодарит богатого, слабый да убоится сильного, больной пусть уступит место здоровому ..."" (Из статьи 1993 года.)

Я не думал о Роднянской, Василевском и компании, но само собой получалось так, что пишу им "поперек", и крепко "поперек". Да сама фигура и вся судьба Дедкова та­кой оказывалась.

Василевский в эти дни то и дело появлялся в приемной: ему не терпелось узнать, что же там такое готовится к спешному досылу в типографию (вообще связями с типо­графией он не занимался, хотя по должности и обязан был, вся эта работа легла на меня).

— Хотите прочесть?

— М-м... Да!

Вернул с кислой миной, понимая, что забраковать утвержденный Залыгиным текст не удастся.

— Ведь это идет за вашей личной подписью? (Колкость в ответ на мой давешний упрек.) Что ж, тогда имеет место быть. Только тут вот у вас Дедков назван одним из лидеров сопротивления, а ведь он не диссидент, не Сахаров . .. Может, сказать "духов­ных лидеров"?

Я пожал плечами. Невелика разница, но явно недоброжелательное к памяти Дедкова вмешательство Василевского, в отличие от залыгинского, было мне неприятно.

На другой день, еще раз перечитывая при мне окончательно сверстанный текст, Залыгин вдруг многозначительно спросил:

— У вас разногласия с Василевским?

— Господи, какие же это разногласия. Если ему так хочется, можно вставить "ду­ховных", это ничего не меняет.

— Ну, ладно. Вставим. Погодите, я своей рукой... К чему эта мелочность? Я буду с ним об этом говорить. И вы тоже при случае скажите, что нехорошо так, за спиной, бегать по каждому пустяку...

Пришлось переделывать оригинал-макет за несколько минут до отправки в типо­графию.

Но на этом история не кончилась, она имела еще более удивительное продолже­ние.

Через пару дней меня в редакции ждал перепуганный Василевский: