— Теперь решайте! А я ухожу. До свидания!

И в самом деле встал и медленно, с достоинством удалился.

Какое-то время все оставались в оцепенении.

Однако длилось оно недолго. Перечисленные Залыгиным имена вызвали бурю эмоций (видимо, для того он их и назвал, с его стороны это было чистой провокаци­ей, потому что никто из упомянутых, насколько мне известно, приходить в "Новый мир" не собирался).

— Давайте прямо сейчас все по очереди заявим, что мы никого не хотим брать в редакцию со стороны! — первой опомнилась Роднянская. — Если мы этого не сдела­ем, уважаемые люди могут быть поставлены в неловкое положение!

Охотно поддержал ее Киреев, за ним и другие наперебой стали выкрикивать торжественные клятвы, боясь отстать...

Я вслух возмутился: что за детсадовская "демократия"? Как можно заранее ограни­чиваться узким кругом присутствующих? Разве у нас уже есть безоговорочный кан­дидат? Пусть участвуют в будущем конкурсе, если захотят, и Виноградов, и Иванова: в отличие от здесь сидящих, они уже состоявшиеся редакторы. Надо не отталкивать, а зазывать людей. Чем больше выбор, тем лучше для журнала... Но первоочередная наша забота — все-таки не выборы. Залыгин признался, что денежные дела запуще­ны. О том, какая атмосфера в коллективе, никому говорить не надо, все и так знают. Ни один порядочный человек не согласится возглавить такую редакцию. До всяких выборов нам нужно самим разобраться в обстановке. Пригласить на заседание Хре­нову, Спасского, заслушать отчеты всех руководителей, не исключая, разумеется, и меня...

— Всем это знать ни к чему! — категорично заявил вдруг Василевский. — В финансовые вопросы должны быть посвящены два-три человека. При передаче дел.

У него было уже свое на уме.

Надумали сочинить послание к Залыгину: о том, что, пока он находится у власти, ни о какой передаче части полномочий и ответственности другому лицу не может быть и речи. Фактически — призвали его к незамедлительной отставке. С обещанием "приемлемых условий". (Василевский и тут не упустил вмешаться, заявив, что усло­вия, приемлемые для Залыгина, могут оказаться неприемлемыми для... Как сказать, для кого? Запнулся, боясь проговориться, и возражение замяли.) Долго спорили, как эту бумагу начать: "глубокоуважаемый", просто "уважаемый или даже "дорогой"? На­конец решили, что "дорогой" в данном контексте будет звучать несколько издеватель­ски ...

Из отрывочных впечатлений тех дней:

Новикова оживленно обсуждает с Василевским новинки видеопроката, обменива­ется с ним принесенными из дома кассетами. Последний, в полном соответствии со своей нетрадиционной эстетической ориентацией, увлекся американскими фильма­ми ужасов.

Спасский в своем кабинете нудно и запутанно объясняет мне, почему не получи­лось заключить договор с арендаторами. Говорит о большой проделанной работе и о том, что будущий преемник Залыгина когда-нибудь это поймет и испытает чувство глубокой. благодарности. Чтобы не обидеть, иногда соглашаюсь с ним: "Да... Да..." — хотя меня во время этого долгого разговора клонит в сон. Спасский иногда на полуфразе прикрывает глаза и тоже как будто задремывает. Исчерпав тему, выходим вме­сте из кабинета и застаем у самой. двери Коробейникова. Тот, крадучись, ныряет в раскрытую дверь уборной, склоняется над умывальником, широкая лысина его баг­ровеет.

— Ну что, шеф! — устало обращается к нему Спасский.

Удаляясь по коридору, слышу следующую фразу:

— Ну что, шеф бухгалтерии!..

В буфете Василевский подсаживается к Хреновой (та снизошла-таки до общих обедов, начала иногда спускаться, чтобы быть поближе к народу). Нечаянно берутся за одну салфетку, поднимают друг на друга глаза — и расцветают счастливыми улыб­ками, как молодожены...

После очередной нервной "разборки" сижу один в своем кабинете, машинально рисую мягким карандашом на бумаге. Какая прекрасная вещь — карандаш! Как много на свете прекрасных, увлекательных вещей! И на что только я потратил последние годы?

Из-под карандаша выходит худая трясущаяся собачка с больными глазами...

Через несколько дней я слягу в больницу с тяжелым обострением язвы. При об­следовании найдут еще целый букет неведомых мне до той поры заболеваний. Нака­нуне госпитализации притащусь в редакцию закончить неотложные дела — и узнаю от Розы Всеволодовны, что Залыгин хочет что-то сказать мне на прощание.

Он встретит меня в кабинете подчеркнуто уважительно, как гостя, выйдя из-за своего стола и сев на равных, лицом к лицу. Так встречал только в самый первый день, когда принимал на работу. Скажет виновато:

— Я на самом деле ухожу, у меня нет больше сил. Сейчас вот заехал ненадолго, посидел здесь, а вернусь домой — буду несколько дней лежать пластом...

— Ну, тогда на журнале можно ставить крест.

— Да-а... И ведь все не так плохо, денег-то хватает... И Киреев отказывается при­нимать дела. Не знаю, насколько это серьезно.

— Трудно сказать. Может быть, не хочет выказывать торопливость. Вы же еще не ушли.

— Да-а... К вам у меня претензий нет, вы работали хорошо. То, что с бухгалтерией отказались сотрудничать, — ну, что ж...

— Так с ними нельзя работать!

— Вы правы, с ними нельзя работать. Но без меня они вас отсюда выживут?!

То ли спросит, то ли предупредит о неизбежном.

— Выживут, Сергей Павлович, — обреченно соглашусь я.

"КОЛЛЕКТИВ" КАК ОН ЕСТЬ

Решение уйти было наконец принято Залыгиным окончательно и бесповоротно после того, как Василевский публично объявил: в апреле истекают полномочия пре­зидента АОЗТ и главного редактора, выбранного в 1993 году на пять лет.

Залыгин все звонил Розе Всеволодовне и все по привычке сетовал: не знает, мол, что делать с журналом! И она, однажды не выдержав, объяснила ему, что говорить больше не о чем, и — сама первая написала заявление об уходе.

Об этом и о многом другом я узнал лишь месяц спустя, когда больничный срок мой подходил к концу.

С неделю отлежавшись, по слову Залыгина, пластом, я принялся понемногу рабо­тать на больничной койке над статьей для отдела критики. Предыдущая моя большая статья об Ингмаре Бергмане (позже напечатанная в № 4 за 1998 год) была встречена Роднянской с большим воодушевлением. Вынесение непривычного для меня вердик­та Ирина Бенционовна обставила торжественно, пригласила Костырко и вынудила его пусть нехотя, но подтверждать кивками головы каждое слово:

— Мы с Сережей считаем, что удача должна быть названа удачей, несмотря ни на что.

Несмотря на присутствие многозначительного "несмотря", это могло значить се­рьезное потепление в наших отношениях. Больница действовала умиротворяюще; принявшись за работу, я снова начинал верить в возможность сотрудничества...

А когда, набравшись сил, впервые позвонил кому-то из редакции, то услышал: Спасский уже уволился, Залыгина уговорили задержаться до 15 марта, чтобы было кому подписывать документы, Баннова уходит вместе с ним, а на 4 марта назначены выборы нового главного, которым станет Василевский.

Именно так все и говорилось. Звоню, например, Кублановскому, спрашиваю: вы правда Василевского хотите выбрать? А он:

— Вы оторвались от жизни, ничего не знаете. Вся Москва уже говорит о том, что редактором будет Василевский. Вчера я ехал в одной машине с Аллой Латыниной, и она считает это дело решенным.

— Да разве Латынина будет голосовать, разве не мы с вами?!.

От Розы Всеволодовны узнаю еще одну пикантную подробность: Киреев, до пос­леднего момента на уговоры Залыгина отвечавший отказом, тоже вдруг решил попы­тать счастья, выставляет свою кандидатуру на выборах.

— Вчера Андрюша заходит, рассказывает мне об этом — у самого аж губенки от обиды трясутся!..

Что ж, на Василевского это было похоже. Чем-то он напоминал донельзя набало­ванного малыша: мог бесконечно пакостить, но крайне изумлялся и сердился, когда на его "шалости" однажды отвечали шлепком.