Теперь, когда приходила пора собирать редколлегию (обычно это делалось раз в месяц, для обсуждения вышедших номеров и попутного решения других накопившихся проблем), я спрашивал Киреева:

— Будете председательствовать?

— Нет уж, давайте вы!

Я занимал кресло во главе длинного стола (за которым, как любил в свое время напоминать Видрашку, сиживал еще Твардовский), Киреев демонстративно устраи­вался в дальнем конце напротив./p>

— Придвигайтесь ближе, здесь лучше слышно!

— Мне и тут хорошо!

В таких случаях раздавалось неприлично громкое хрюканье Василевского — веро­ятно, он изображал смех. Лицо у него при этом не выражало никаких эмоций и оста­валось болезненно неподвижным.

— Не обращайте внимания, у Андрюши нервы не в порядке, он ведь долго лечил­ся, — простодушно поясняла мне после Роза Всеволодовна.

Она каждый день подолгу разговаривала по телефону с Залыгиным, держала его в курсе всех маленьких редакционных происшествий. Спокойной оставаться не умела, считала тихие дни напрасно прожитыми, и потому каждый раз из пустяка раздува­лась целая история. Вот одна из них, ее можно озаглавить "Грязное белье Кублановского".

Как я уже упоминал, Кублановский жил в Переделкине и часто ездил на работу в редакционной машине вместе с Залыгиным. Подвезти, доставить попутно туда-сюда какой-нибудь груз — проблемы для него не возникало. Но когда Залыгин слег, посто­янное сообщение прервалось.

Готовились к церемонии вручения ежегодных журнальных премий, решили купить вина. Кублановский считался тонким ценителем напитков. И Роза Всеволодовна уп­росила его проехаться с шофером Ваней по магазинам — выбрать. А Кублановский к месту вспомнил, что на даче у него скопилось много нестираного белья, которое хорошо бы отвезти в Москву в прачечную, так что если у шофера туда ляжет путь...

— Господи, что же нам придумать? — живо откликается сердобольная секретарша (я был свидетелем сцены). — Вы ведь знаете, машина в Переделкино теперь почти не ходит, а бензин стоит так дорого... Придумаем, Юра, обязательно что-нибудь при­думаем! Только чтобы это в последний раз, больше не копите так много!

— Слышали? — с возмущением спрашивает меня, когда Кублановский удаляется.

— М-да. Услуга за услугу, — говорю я довольно равнодушно. Машина обслуживала в основном Залыгина, в его отсутствие руководили шофером Роза Всеволодовна и хозяйственник Спасский, в их дела я старался не вмешиваться.

Как я догадываюсь, секретарше хотелось, чтобы я донес о происшедшем Залыги­ну и дал поступку Кублановского соответствующую оценку. Не дождалась. Пришлось действовать самой.

Через несколько дней она приболела. Звонит мне из дома, справляется о делах.

— Болейте себе спокойно, здесь все тихо! — легкомысленно заявляю я.

— Какое там тихо! Сергей Павлович отменил покупку вина! Запретил Василию Васильевичу давать Кублановскому машину! Я же ему пообещала — в каком я теперь положении?

— Не надо было впутывать в эти пустяки Сергея Павловича, — мягко укоряю ее.

— Вот и я говорю! Сделали бы тихо, Ваня бы отвез в прачечную сумки Кубланов­ского, и все. А теперь Василий Васильевич уперся и не дает!

Иду к Спасскому:

— Что за история?

— Мне позвонил Сергей Павлович и категорически запретил давать машину Кублановскому. Кто-то ему накапал. А что я теперь могу? Не могу же я ослушаться Сергея Павловича?..

Уж не знаю, секретарша ли сеяла панику своими рассказами, или Залыгин сам в воображении себя растравлял, но только нервничал и переживал он по причине сво­его бездействия очень сильно, а это неизбежно вносило суматоху в редакционную жизнь. Однажды у кого-то возникла идея, чтобы главный редактор проводил редкол­легии из Переделкина по селектору, присутствовал на них, так сказать, заочно. Засу­етился Спасский, подключили к делу услужливого Коробейникова, куплен был аппа­рат, установлен... Не прижилось: Залыгин слышал плохо, по многу раз переспраши­вал; говорить специально для него, его не видя, для всех было неловко. А вот иронии и шуток по поводу методов залыгинского руководства журналом прибавилось.

Возмущаться стал даже Чухонцев, всегда относившийся к Залыгину почтительно. Появляясь в редакции раз или два в неделю, ворчал:

— Ситуация становится просто неприличной. Об этом вся Москва говорит.

Обращался чаще к Розе Всеволодовне, "нашей пионервожатой", как звала ее по­мощница Чухонцева Марина Борщевская, иногда ко мне. Когда я спрашивал, что он предлагает, недовольно отмалчивался.

Тогда или чуть позже, не помню точно, Василевский зашел ко мне в кабинет, плот­но затворил за собой дверь и сказал негромко:

— Сочинения Сергея Павловича для журнала — большая проблема.

Расчет был на солидарность: все знали, что к первым вариантам залыгинских ру­кописей у меня, как и у других редакторов, было немало претензий. Это входило в творческий процесс Сергея Павловича, планировалось им: показать кому-нибудь го­рячий черновой вариант, набить шишки и тут же снова засесть, все переделать по-своему, и еще раз, и еще... Никакой "проблемы" для журнала я в этом не видел. И в любом случае Василевскому не нравилось совсем не то, что иногда смущало в окон­чательной редакции меня.

(С уходом Залыгина из редакции его сочинения странным образом перестали быть для Василевского и компании "про­блемой. Напротив, выпрашивали что угодно, только бы засветить имя Сергея Павловича на страницах журнала. И старик, воспользовавшись этим, пошутил: напечатал в "Новом мире" рассказ про то, как его ... травили в "Новом мире". Подробнее об этом можно прочесть в моей рецензии на рассказ Залыгина "После  инфаркта" ("Нева", 2000, N 1.)

— Вы хоть не говорите этого при Розе Всеволодовне! — Вот все, что я мог (вполне искренне) посоветовать Василевскому.

— Я знаю...

У той — новые хлопоты: Залыгин надиктовывает ей по телефону, она печатает на машинке, читает ему, вносит поправки, перепечатывает... В течение нескольких дней — в нервно-приподнятом настроении. Что-то готовится! На носу очередное за­седание редколлегии, и в самый его день, за полчаса до общего сбора, Роза Всеволо­довна меня огорошивает:

— В конце дадите мне слово, я зачитаю от имени Сергея Павловича его послание.

И зачитывает. В послании — о том, что за время болезни главного редактора, насколько ему стало известно, упала трудовая дисциплина, творческие сотрудники относятся к журналу спустя рукава, на работу ходят нерегулярно; есть такие, кото­рые и журнала-то своего не читают; мне с Василевским упрек — не следим за поряд­ком; давно пора повесить на дверях отделов таблички с указанием часов приема по­сетителей и т. п. Распустились, слишком хорошо и вольготно живем. Пора увольнять бездельников. Но ничего, скоро он, Залыгин, вернется на рабочее место, и тогда всем достанется на орехи.

Угроза вроде шутливая, да и сам тон послания по-стариковски мелочный и достаточно невинный, обнаруживает понятное желание просто напомнить о себе (можно подумать, что до болезни Залыгина тот же Чухонцев, например, появлялся на работе чаще или существовали когда-нибудь в редакции часы приема!), но слишком все нео­жиданно, и от этого как-то не по себе. Даже мне.

— Ну, все! — безапелляционно закончила чтение секретарша, прихлопнув листок ладошкой. — Расходимся!

— Это надо переварить, — возражаю я со своего председательского места.

Все будто этого и ждали.

— Когда заходит разговор о присутственных днях, журнал можно закрывать! — вскипает Чухонцев, это для него самое больное. — Сокращать надо обслугу, а не твор­ческий состав!

— Кто-то на нас стучит! — Роднянская ...

Только остаемся с Розой Всеволодовной наедине — она на меня набрасывается:

— Вам же Сергей Павлович говорил, чтобы закончить сразу, без обсуждений!

— Во-первых, никто мне ничего не говорил. Хотя бы текст показали, тогда я по­старался бы Залыгина кое от чего предостеречь. Во-вторых, лучше сразу выпустить пар, чем после по коридорам и углам будут нас склонять.