– Погоды язык чэсат! Нада на тракт за Вэрх-Читу, на пэрэвал, ыдти! Там залатой песок возят, там буряты с пушнынай – отрывисто, гортанным голосом обрезал его Хобсов.

– Уразумели мы, Абдулка! Дело гутаришь, – кивнул Жежко.

Предложи он другое – тоже бы не спорили. Когда Ленков устраивал Абдулку и Гришку к Жежко на квартиру, то при них, не снижая голоса, приказал Захару:

– Если решу, что работать будете со мной, то ты в тройке – голова. И закручивай этих. Верти так, чтобы по струнке ходили. Про наши порядки поведай, чай, на сходе был, когда Заима опустили в прорубь? Вот и хорошо. Наведи инструктаж, что у нас за отступление от дисциплины, оттырку или предательство… Ну, ты понял…

Вечером новоявленная бандитская тройка отправилась в путь. Около противочумной станции, верстах в двух, зашли в пустую хибарку, разложили огонь, попили чаю и улеглись спать. С восходом солнца проснулись – тракт отсюда хорошо виден: по нему в сторону города уже ехало немало народа.

– Людышэк многа, однако, нэ выйдэт здэес, – покачал башкой Абдулка.

– Сказал же, идем к хребту, есть там одно местечко, – отрезал Жежко.

По дорожной обочине топали до тех пор, пока тракт не начал потихоньку забирать вверх. А неяркое солнце уже вскарабкалось на полуденную высоту.

Остановились, запалили костер, почаевничали. Через час с небольшим опять двинулись в гору. Движение по тракту – как обрезало. Только версты через четыре навстречу попались сначала два возчика с дровами, потом мужик и баба с тремя возами сена.

– Знакомые, с Кенона, – проговорил Жежко, провожая взглядом возы.

– Которые? Где мужик с бабой? – спросил Гришка Михайлов.

Захар кивнул. Он помрачнел. День неумолимо катился к вечеру и пропадал впустую.

– Здеся ночевать будем, – ткнул рукавицей на окруженную соснами и кустами багула полянку. – Чево зазаря ноги бить. Скараулить и тут место подходящее…

– Да-а, – скривил губы Гришка. – Фарт не идёт, а, братаны?

И, дурачась, пропел:

– Заткнись! – только и ответил Захар.

Наломали веток, натащили сушняка. Яркое жаркое пламя с гулом вонзилось в небо. Примостились поудобнее к огню, подвесили две манерки со снегом. Для чая и похлебки.

Вскоре вода забурлила, из мешочка Захар осторожно всыпал пшена, бросил порезанное на кубики старое зажелтевшее сало. Абдул отломил от куска, завернутого в тряпицу, пригоршню карымского чаю, ссыпал в другой котелок, размешал деревянной ложкой.

Начало темнеть, когда раздался стук множества копыт – проехали четверо крестьян на шести подводах, груженных заледенелой рыбой и мясом, разделанным на полутуши. Обоз шел в Читу. Увидев сидящих у костра, крестьяне настороженно оживились, поправили ружья. Осталось только проводить их взглядом.

– Богатый день! – с издёвочкой бросил Гришка.

– И на старуху бывает проруха, – вздохнул Захар, понимая, сколь шатким стало его атаманство в этом маленьком войске.

– На, жри, – облизывая ложку, протянул ему манерку с похлебкой Гришка. – Эх-ма, еще бы бабу! Да нажарить ее тут у костра! Слышь, Абдулка, стал бы бабу?

– Зарэзал бы и на шашлык. Бэз мяса – савсэм радости нэту!

– Слышь, атаман! – не унимался ехидный Гришка. – От такова варева к утрянке ноги протянем… Хлеба и того – горбушка осталась… Хорошо ишшо Абдулка, как бусурман, сало из кулеша не удит…

Сумерки сгустели окончательно. Тихая и морозная ночь опрокинула над костром звездную чашу. Звездочки мерцали разноцветными искорками, все, на первый взгляд схожие, и разные. Как люди. А может, и есть на небе столько звезд, сколько людей было, есть и будет. У каждого своя звездочка – скатилась по небу, значит, не стало чьей-то души. Отошедшей в мир иной по воле Господа или отобранной злой рукою.

Часа через два кострище медленно переливалось багряно-черными угольями, изредка с треском вспыхивали сухие сучья, подбрасываемые в огонь Хобсовым, сидевшим на сосновых лапах у огня с видом монгольского божка: так же скрестив ноги, еле заметно раскачиваясь, сузив и без того узкие, трахомные глаза. Его попутчики спали, машинально переворачиваясь с боку на бок, подставляя жару кострища озябшую сторону тела заместо согревшейся.

Утром поднялись злые. Сварили чай, похлебали его на пустой желудок, разломив на троих горбушку.

– Какова хрена мы сюда приперлися? – возмущался Гришка. – Японский ты городовой! Да на хрена мне такие походы! Брюхо подвело! Срать нечем!

– Да заткнись ты! Тсс! Вроде сани, слышь…

И в самом деле, с хребта неторопливо скрипели полозья. Послышалось совсем близкое фырканье лошади.

– Как думашь, один едет? – прошептал Гришка, нашаривая у кучи валежника свой тесак, выточенный из обломка косы-литовки.

Захар Жежко зло отмахнулся, передернул затвор винтовки и осторожно положил её за кустом на ветки. Абдулка Хобсов вытянул из-за пазухи «наган», но руку с револьвером завел за спину, тоже осторожничая.

Показалась повозка с одиноким путником. Все ближе, ближе. Поравнявшись с застывшей настороженной троицей, лошадь вдруг остановилась.

Из саней вылез и, переваливаясь на коротких кривых ногах в мохнатых теплых унтах, направился к костру невысокий человек в длинной шубе, бурятской мерлушечьей шапке. Когда он приблизился, круглое темное молодое, совсем мальчишечье лицо источало улыбку.

– Однаха, приветствую, люди добрые! Самбайну! Хе, мороз!.. Однаха, табачку не найдется закурить?

– У самих уши пухнут! – выпалил Гришка, забегая буряту за спину.

Хобсов нацелил на путника револьвер.

– Раздэвайся, морда налымская!

– Э-э-эй, нельзя! – отступил на шаг бурят. – Однаха, шутить так нельзя!

– Те чо сказали, тарелка? – со спины занес перед глазами жертвы свой нож Гришка. – Живо! Сбрасывай шубу, унты!

– Э-э-эй… – качая головой, бурят сел на землю, стянул унты, сбросил шубу. – Бери, если нада…

Михайлов быстро сбросил с ног старенькие валенки, залез в унты.

– Как раз, тыт-перетыт! Тепленькие, хы!

Хобсов подошел к посеревшему буряту, целя наганом в лицо, похлопал свободной рукой по карманам, груди, по поясу.

– Дэнгы давай, дэнгы!

– Так на, однаха, – вытащил из-за пояса маленький кошелек путник. Опасливо отойдя от него, Абдулка жадно расцепил тугие металлические шарики защелки. В кошельке и было-то, что десятка серебряной мелочью.

– Ах ты сабака! – раскраснелся от злости Хобсов.

– Погодь, – приказал Захар. – А ну-ка, прошарьте у него сани!

Гришка тут же кинулся к саням. Абдулка не пошел, волком глядел на бурята, скашивая глаза и на Жежко.

– Харош ыгрушкы с этым шакалам ыграт!

Жежко поднял из-за куста винтовку, засмеялся.

– Садись, итагла, молись, мать твою!

Слезы беззвучно покатились по темным скулам. Молодой бурят тихо опустился на снег, низко наклонил голову.

– Б-дах-х-х! Ах!!! А-ах!! А-а-ах!.. – оглушительно и звонко разнесся по округе, отдаваясь от сопок, винтовочный выстрел.

Пуля ударила жертву в спину и повалила на бок.

Злобно и нервно скалясь, два раза бахнул в тело из нагана Хобсов.

– Гриха, япона мать! Держи коня! Абдулка, гаси огонь, головни раскидай! – голос Жежко переходил в визг. – Абдулка, бери за руки энтот мешок, поволокли к кустам!

Труп они бросили в наполненную снегом рытвину, сверху закидали снегом еще.

– Теперь – быстро! В сани и – домой! Ну, кака пожива? – отрывисто бросал Жежко, у которого не выходило успокоить сбившееся дыхание, а потом и вовсе икота навалилась.

– Пожива… «Кака пожива»! – зло передразнил Захара Гришка и разочарованно выругался в полный голос. – Чо с него сняли – то и навар!

– Чо ты орешь, ик, как оглашенный! Коня с санями, ик, загоним – ого-го! Опять же, ик, вещички… Глянь, шуба баранья, ик, богатая, ткань-то добрая на покрытии, ик, шапка, ик, теплая… Э-э…не на наши головы… В продажу пустим, ик! Да что ж тако! Икота, икота, ик, сойди на Федо… ик…дота, с Федота на Я…ик… Я-якова, а с Якова – на всякого!..Ик!