– Да так и встретил. Входим с Борькой, а Тоня дверь открывает. Ну, знаешь, сама… она тут сейчас: мама, мамочка, здравствуйте…

– А разве она не заплакала?

– Ну, какое там. Сказала только: «наконец, вы, мамочка, приехали… дождалась», и всего тут.

– Она, поди, вовсе и не дожидала.

– …Ну, так вот, слушай… Раздеваемся мы тут, а он выходит из комнаты. И так это, ровно бы и рад, ровно бы и не рад… «А, – говорит, – мать приехала. Ну, здравствуй…» А у самого хоть бы где-нибудь на лице выразилось. А-то ведь ничего. Уж больно обидно стало, доченька. Да виду не подала. Бог уж с ним!

Из маминых милых глаз текут слезы. Вскакиваю и обнимаю.

– Мамочка, не плачьте, не плачьте.

– Да больно уж обидно, доченька…

Господи, неужели мне еще придется и маму от него защищать? Я сама думала… А что, если он не спит и все слышит?

– Мамочка, а он спит?

– Давно уж дрыхнет.

Мама смешно, смешно махнула своей, словно обваренной, красной от стирки рукой и еще смешнее сморщила лицо. Сломался нос и вся переносица в морщинах… Так и хочется поцеловать. И черненькие, старенькие бровки сломались. А рука у ней хоть красная, но красивая и маленькая. И пальцы тонкие, с подушечками на концах.

– Ой, мамочка, милая, и Шуру голодом морит. Он теперь в «Европейской» гостинице служит. Еще ни разу не был у нас.

– Ну, ладно, ладно, доченька. Теперь будет все хорошо. Раздевайся, ложись спать. Устала поди…

– …А на службе скучно. Александр Андреич – ничего себе, а Зайцев – совсем дурак. Знаете, это его помощник. У меня только одна подруга там. Очень хорошая… Хлеба с маслом дает.

– Спи, спи, моя родная, Господь с тобой…

Мама крестит меня, целует в лоб, а я обхватываю ее мягкую, теплую шею руками.

– Мамочка, милая, как я счастлива теперь.

– Ну, ну, спи с Богом.

– А тут Николай Павлович приходил. Худой такой, бледный, с красными глазами, а хороший. Все говорит: учиться, учиться, Фея, надо…

– Он и всегда был хороший человек.

– И Френев мне писать будет… Вы не сердитесь, мамочка, что мы в Вологде с ним поцеловались. Только один раз, и то я сама захотела.

– Ну, ну, спи с Богом, устала ведь.

– А я скоро, послезавтра, получу первое жалованье. За полмесяца четыреста рублей. Вот папа-то рад будет. Он тут даже на зубной порошок не давал. Я вам буду все деньги отдавать. Не хочу, чтобы ему.

– Ох, дурочка ты моя. Все равно, мне надо у него на расходы брать. Ну, спи, спи с Богом.

– Я, мамочка, его совсем больше не люблю, а вас еще больше люблю.

– Хорошо, хорошо, доченька.

– А разбудите меня завтра в восемь часов?

– Хорошо, хорошо, спи.

– И чай, мамочка, завтра будет?

– Ну как же, разве я провожу тебя без чаю?

– Спокойной ночи, мамочка.

– Спи, моя родная.

16 мая.

Проснулась оттого, что Борька трясет за плечо и кричит в самое ухо:

– Феюша, Фея, Фея, Феюшка, вставай… Я ведь приехал… Ой, мама, Феюшка что-то мычит…

– Борька, милый!

– Наконец! Продрала зенки! Чего дрыхнешь? Ведь я приехал…

А сам, сияя своей рожицей, тянется с поцелуями.

– Ах, мамочка, самовар уже готов! Вот хорошо-то! За всю жизнь первый раз с чаем ухожу на службу.

Чай пью с хлебом. Не маленький кусочек, а ешь, сколько хочешь. И с собою мама дает еще хлеба.

В канцелярию влетела бомбой. Сама чувствую, что на лице глупая, во весь рот, улыбка. Кричу так звонко, что сама удивляюсь:

– Здравствуйте, Елена Ильинишна…

– Здравствуйте, здравствуйте, золотце. Что это золотце так сияет сегодня?

– Ах, Елена Ильинишна, мама приехала.

– А, мама? Наверное из деревни? Привезла чего-нибудь? Да?

– Да, да… Ничего особенного. Рыжиков в боченке, творогу, масла немного, да еще сухарей…

– Сухарей. Вот золотце счастливое… Я очень люблю пить чай с сухарями.

– Ой, Елена Ильинишна, хотите, я вам завтра принесу?

– Ну, что вы, золотце, спасибо.

– Ей-богу, Елена Ильинишна, принесу.

– Нет, нет, что вы за глупости говорите.

– Господи, Елена Ильинишна, да вы должны взять. Раз я вас люблю, вы должны, должны, должны… Все равно не хорошо будет, если не возьмете.

– Ну, ну, золотце, теперь не угощают. Теперь такое время… Все дорого…

– Елена Ильинишна, вы должны. Мне никакого дела нет до времени. Сказала принесу, – вот и все.

– Хорошо, хорошо, идите, золотце, работайте.

Сажусь за стол. Ах, и Маруся… Как она хорошо смотрит! Смотрит и улыбается.

– Ой, Маруся, как я счастлива. И мама сказала, что скоро Сережа приедет.

– А кто такой Сережа?

– Это мой брат. Он в отпуску в деревне был. Ох, умный какой. Ужасно хороший и очень умный.

– А он интересный?

– По-моему, интересный. Высокого роста. Знаешь, лицо такое, смуглое.

– Я люблю смуглых мужчин.

– …Усов и бороды нет. И потом губы у него удивительные, когда улыбается… Вот такая ямочка тут. И улыбка милая, хорошая. Очень симпатичное лицо. Прямо видно, что интеллигентный человек.

– А он образованный?

– Да, он… ну, как все. И потом все на курсах… Английский, немецкий, французский еще знает… И еще, когда на фронте не был, то все заведующий был. Разные там отделы народного образования основывает. И он все поймет, каждого человека. Прямо удивительно, как меня понимает. Всю, всю. Я его безумно люблю.

– А нос у него какой?

– А нос, как у меня… Ой, вру, вру. У меня ведь картошка…

– Нет, что ты, Фея, когда в профиль, у тебя не картошка.

– Да нет, нет, ты не понимаешь. В длину такой, как у меня. Не узкий, не широкий. Так в общем – средний… Ну, русский прямо нос. А вообще-то лицо у Сережи не русское.

– А на кого он похож?

– На французского летчика.

– Ну, как же летчика? Летчики же разные бывают. И потом сколько ему лет?

– Ну, как тебе об'яснить… Я там и не знаю. Двадцать пять или двадцать два, или двадцать три. А брюки – галифе. Высокий такой, и френч еще. Усики только чуть-чуть… черненькие…

– Я бы хотела его увидеть.

– Ой, Маруся. В общем, нельзя назвать красавцем. Ну, да я и не люблю таких, знаешь, парикмахерских усов. И румяных вот таких щек. И ты не любишь?

– Да, я тоже не люблю.

– Он…

Господи, как я заболталась. Елена Ильинишна говорит:

– Ну, золотце, кончили вы? Принимайтесь за работу.

Противная эта Елена Ильинишна. И сухарей давеча нарочно попросила. Разговаривать теперь мешает.

– Ой, Елена Ильинишна, извините, я так сегодня счастлива. И знаете, еще скоро Френев приедет. Ты знаешь, Маруся, я его прямо люблю…

– Ну, хорошо, Феечка, давайте работать. Елена Ильинишна сердится.

– Верно. Давай, Маруся, давай…

А мама приготовит чай, когда приду домой. Господи, как я счастлива. И завтра утром тоже чай. Ах, мамочка, мамочка милая. Ты не знаешь, как я тут страдала… Хорошо теперь.

17 мая.

Сегодня получила первое жалованье. За полмесяца четыреста рублей.

И совсем не рада, когда Тюрин, наш казначей, подал мне бумажки. Противно было класть в карман. Словно они привязали меня к карману. И теперь, когда лежат, я чувствую, что они шевелятся в нем. Папа, конечно, будет очень доволен. Будет говорить, что это первые, самостоятельно заработанные деньги, надо беречь и прочее… Неприятно все это как!

И дома почему-то долго медлила отдавать их папе. Обедаю и ощупываю бумажки. Трудно почему-то для меня сказать, что получила деньги. Наконец, говорю хмуро:

– Вот деньги… получка…

– А-а-а, вот молодец дочка! Сколько?

– Не знаю, считайте сами.

Папа как будто не замечает моего тона. Аккуратно, до противности, свертывает каждую бумажку отдельно и тщательно, ровной кучкой, укладывает в большой черный кошелек.

– …Молодец, молодец дочка. Помни: это твои первые самостоятельно заработанные деньги. Поди-ка, и самой приятно? Хе-хе-хе.