Горбовский подошел к столу, взял записку.

"Ушла на работу. Вернусь к пяти часам. Еда на кухне в холодильнике. Хозяйничайте сами. Подождите меня. Таня".

Горбовский подтянул трусы, положил записку на стол и, взглянув на часы, отправился обратно к постели. Вдруг он повернулся, еще раз внимательно взглянул на часы и тихо охнул. Он пододвинул ногой стул, обессиленно опустился на него и дрожащими руками взял их со стола. На основании часов, под циферблатом, были выгравированы слова, которые он прекрасно знал с детства.

- Дорогой Танюшке в день двадцатилетия, - медленно прочитал он и испугался, что уронит часы на пол - так дрожали его руки.

- От любимого дедушки, - задумчиво сказал Горбовский и облокотился на стол, обхватив голову руками.

Часы назойливо тикали возле уха Горбовского, и он все крепче сжимал голову, уткнувшись носом в холодную клеенку.

- Мама, моя милая мама... - простонал он, стиснув зубы. - Моя жена...

Теперь Горбовский понял, что хотел сказать отец. Понял, что значил странный взгляд матери. Два человека на серой бетонной дороге знали, что прощаются с ним навсегда...

...Он не помнил, сколько времени сидел так, раздетый, забыв о неубранной постели. Голод напомнил ему о времени. Он взглянул на часы - было двадцать минут пятого, - торопливо вскочил, натянул на себя серебристый костюм, заботливо повешенный на спинке стула, убрал постель и побрел на кухню.

Он гремел кастрюлями, готовя обед, и не слышал, как пришла Таня. Она остановилась в дверях:

- Здравствуйте, Партан.

Горбовский отскочил от плиты, повернулся к девушке, в пестром фартуке, с поварешкой в руке, и она рассмеялась, глядя на его растерянную физиономию.

- Большое вам спасибо, Партан. Идите в комнату, я доделаю все сама.

Она мягко взяла у него поварешку, сняла с него фартук, и он сел на диван в комнате, готовясь к необычному рассказу.

Они пообедали в тишине. Горбовский ловил на себе взгляды Тани и лишь ниже опускал голову.

Таня вымыла посуду, Горбовский вытер ее, и они вернулись в комнату.

- Ну что ж, Партан, я жду вашего рассказа.

Таня села за столик у окна, облокотилась на него и с любопытством взглянула на Горбовского.

Он постоял посреди комнаты, потом медленно сел на диван.

- Послушайте, Таня, - он замялся. - Вы - моя жена.

- Что?!

- Я хотел сказать, моя будущая жена...

- Ух ты! - у нее перехватило дыхание. - Вы решительный человек, Партан!

- Не смейтесь, ради бога! - Горбовский вскочил с дивана и подошел к ней. - Bы действительно моя будущая жена. Но это еще не все... Дело в том, - Горбовский в упор взглянул в серые глаза девушки, - что вы еще и моя мать... Вы будете моей матерью...

- Это интересно! - Таня откинулась на спинку стула и с любопытством разглядывала Горбовского. - Может быть, я еще и ваша будущая бабушка?

Горбовский подошел к столу, взял часы.

- Эти часы вам подарил на день рождения ваш дедушка, Василий Андреевич. Правильно?

Таня ошеломленно кивнула.

- Откуда вы знаете?

- Он мой прадедушка.

Горбовский опустил голову, потом исподлобья взглянул на Таню. Она молча разглядывала его.

- О черт, что я говорю! - простонал Горбовский. - Вы принимаете меня за сумасшедшего. Ладно, буду говорить по порядку. - Он поднес часы к лицу, задумчиво продолжил: - Да, всё это шутки времени. Оно тоже способно иногда идти по кругу, как вот эти стрелки...

Он поставил часы на место и зашагал по комнате - от стула, на котором сидела Таня, до двери на кухню - и обратно.

- Меня зовут Партан Горбовский. Я родился в одна тысяча девятьсот семьдесят шестом году, - произнес он громко и раздельно.

Таня невольно взглянула на календарь над столиком.

- Да-да, - Горбовский остановился, поднял руку. - Я знаю, что сейчас идет семьдесят пятый. Узнал из газет. В то же время, я родился в сорок третьем году, поскольку мне тридцать два. Послушайте, Таня, - Горбовский порывисто шагнул к неподвижной девушке, - ведь ваша фамилия Пархоменко. Через год у нас родится сын, и мы назовем его Партаном в честь вас, моей жены. Партан - это сокращенное Пархоменко Татьяна. Мое отчество - Партанович... Господи, вы опять ничего не понимаете! Не смотрите на меня так! - умоляюще воскликнул Горбовский. - Я попытаюсь всё объяснить. Итак, я родился в тысяча девятьсот семьдесят шестом году. Мои родители - Партан Горбовский и Татьяна Пархоменко. Вчера я ломал себе голову, где я мог видеть ваше лицо. Теперь мне всё ясно: я однажды видел фотографии моей матери, сделанные в годы ее молодости - так ведь это и есть вы! Из рассказов матери, то есть из ваших рассказов, я знаю, что мы переехали отсюда через год после моего рождения, то есть в семьдесят седьмом. Мой отец был монтажником, потом работал на одном из северных космодромов, а мать была врачом. Ведь вы врач?

Таня, не сводя широко раскрытых глаз с шагавшего по комнате Горбовского, кивнула.

- Я окончил школу, - продолжал Горбовский, - потом институт, и в девяносто восьмом году, приобретя специальность космического монтажника, получил направление на орбитальную станцию "Родина". Почти десять лет я провел над Землей, монтировал космические станции... Ну, вы представляете, что это такое? У вас ведь уже был запущен "Салют" и "Скайлэб".

Таня опять молча кивнула.

- Ну вот, я строил, в принципе, такие же станции, только больших размеров, предназначавшиеся для длительной эксплуатации. Несколько раз в год я навещал родителей - они жили в Петрозаводске, - а потом вновь возвращался в космос. Так продолжалось до пятнадцатого июня две тысячи восьмого года. В тот месяц - этo было всего неделю назад, - не удивляйтесь, сейчас вы всё поймете, - так вот, в тот месяц я вновь улетал на свою станцию. В последний день перед отлетом отец зашел ко мне в комнату. "Партан, - сказал он, - мне нужно поговорить с тобой". Я отложил книгу и повернулся к нему. Он сел рядом со мной и тихо сказал, глядя мне в глаза: "Партан, я прошу тебя, не улетай завтра на станцию. Задержись недельки на две". Я засмеялся, погладил его по руке: "Ну что ты, отец! У нас горит план. Мне никак нельзя опаздывать. Да я ведь вернусь месяца через полтора". Отец грустно улыбнулся и как-то странно посмотрел на меня. "Я очень тебя прошу", - еще тише повторил он. "Нет, я не могу остаться", - твердо сказал я. Я видел, что отец колеблется, словно не решаясь что-то сказать. Наконец он вздохнул и произнес: "Через шесть дней после того как ты прилетишь на станцию, ее разнесет на куски..." Я опять засмеялся, поцеловал его в щеку: "Папка, бог с тобой! Плюнь на свои предчувствия!" Если бы я знал, что это было не предчувствие! - Горбовский стиснул руками стул. - Отец печально взглянул на меня. "А если тебя попросит остаться мать?" - "Да что вы, в самом деле! - взорвался я. - Поймите, у нас горит план, я не могу опаздывать!" Отец медленно поднялся и молча вышел из комнаты.

На следующий день он с матерью провожал меня до аэробуса. Я крепко поцеловал их на прощание. Они молчали и смотрели на меня как-то странно. Особенно мать... Только теперь я понял... Так смотрят люди, которые знают, что не увидятся больше никогда. "Прощай, сынок", - сказал отец. И добавил что-то о кругах, которые совершает время. Что-то вроде "время вновь пойдет по кругу". Я не понял тогда, конечно, к чему он это сказал и почти сразу забыл о его словах. Я подошел к аэробусу, махнул им рукой. Мать опустила голову на плечо отца и, кажется, заплакала. Но я вспоминаю это лишь теперь, тогда же я был мыслями уже на станции и не заметил их печали. Ведь у нас горел план! - Горбовский горько усмехнулся. - Я прилетел на станцию рейсовым грузовиком и уже на следующий день приступил к работе. Мы монтировали корпус космической обсерватории, работали, как черти, и мне некогда было вспомнить о родителях, разобраться в словах отца, подумать о нашем несколько странном прощании. А на пятый день я умудрился где-то простудиться, и автоконтролер не выпустил меня на работу. Два дня я провалялся на кровати в своей каюте, читая книги, а потом действительно произошел взрыв. На станции не было никого, кроме меня - все находились на участке монтажа обсерватории, - и пострадал, вероятно, только я один. - Горбовский взглянул на неподвижную Таню. - Я догадываюсь, что там случилось. Недалеко от нашего сектора