"Когда я впервые увидел Сталина, я не подозревал, конечно, что это будущий правитель России, "обожаемый" своим окружением. Но и тогда я почувствовал, что этот человек в некотором смысле особенный. Он говорил мало, с довольно сильным кавказским акцентом. Но все, что он говорил, звучало веско - может быть, потому, что это было коротко."
- Нужно, чтобы они бросили ломать дурака, здэлали то, о чем было уже говорэно много раз.
Из его неясных для меня по смыслу, но энергичных фраз я выносил впечатление, что этот человек шутить не будет. Если нужно, он так же мягко, как мягка его беззвучная поступь лезгина в мягких сапогах, и станцует, и взорвет храм Христа Спасителя, почту или телеграф - что угодно. В жесте, в движениях, языке, глазах - это в нем было. Не то, что злодей - таким он родился".
Когда писались эти строки, громадный храм был повержен. Впереди выстрел в Смольном, репрессии, приближение которых всем сердцем чувствовал такой чуткий к общественным импульсам человек, как Шаляпин. Почти каждый день слушал он по радио голос Москвы, Ленинграда. И писал домой дочери: "Н-нда! Актеры плохи, но зато что за великолепный народ все эти Папанины, Водопьяновы, Шмидт и Ко, я чувствую себя счастливым, что на моей родине есть такие удивительные люди. А как скромны!!! Да здравствует народ российский!!!"
Вот в такой обстановке приходилось народному артисту решать мучительный вопрос - возвращаться или нет домой.
Со второй семьей - женой и пятью детьми - выехал он летом 1922 года за границу.
В Москве оставалась первая жена, дети, за судьбу которых он всегда чувствовал ответственность.
Когда Шаляпин советовался с Горьким, стоит ли ему ехать жить за границу, тот отвечал утвердительно. Да и сам, как известно, писатель жил много лет в Италии. Но после возвращения в Москву Горький стал звать домой. Причем с каждым разом все настойчивее. Надо полагать, такие приглашения делал не только от своего имени, но и от имени того, с кем Федор Шаляпин встречался на квартире Демьяна Бедного, которого, к слову сказать, бывший друг Иосиф Сталин выселил из квартиры в Кремле...
Вернуться домой Федор Иванович не решался. Вот ход его рассуждений:
"Не хочу потому, что не имею веры в возможность для меня так жить и работать, как я понимаю жизнь и работу. И не то, что я боюсь кого-нибудь из правителей или вождей в отдельности. Я боюсь, так сказать, всего уклада отношений, боюсь "аппарата"...
Такова истинная и глубинная причина противоречий (не понятая в свое время многими современниками) между народным артистом и "аппаратом", укладом отношений, ныне получившим научное определение административно-командной системы. Удары ее на себе он испытал, и боль не проходила.
Уезжая, Федор Иванович нанес визит на Лубянку Дзержинскому. Он отправился туда, по его словам, чтобы не подвергать опасности оставшихся в Москве членов семьи. "И поэтому обратился к Дзержинскому с просьбой не делать поспешных заключений из каких бы то ни было сообщений обо мне в иностранной печати...
Дзержинский меня внимательно выслушал и сказал:
- Хорошо".
Будучи за границей, певец не вступал в контакты с контрреволюционными организациями, не оказывал им помощи материальной, не делал враждебных правительству заявлений в печати.
Однажды в Париже Федор Иванович увидел у православной церкви оборванных и голодных русских детей, после чего пожертвовал пять тысяч рублей на их нужды. Однако это событие в прессе, как опасался того Шаляпин, стали толковать превратно. Шаляпина пригласили в посольство СССР во Франции, он все, как было, рассказал послу, написал также объяснение, посланное в Москву. Дважды перепроверил, как расходуется его пожертвование. Но дома верить не захотели...
Состоялись митинги и собрания, участники которых клеймили Шаляпина за содействие контрреволюции, измену родине, требовали лишить его звания народного артиста, гражданства...
В письме Иоле Игнатьевне Шаляпиной 1 июля 1927 года потрясенный всем этим певец писал:
"Последняя история, поднятая в Москве против меня моими "товарищами" артистами и журналистами, не просто удивила меня, а и поразила. Совершенно, конечно, не ожидал я, чтобы мое сердечное движение - помочь несчастным детишкам истолковано было как участие в контрреволюции... Оно, конечно, вовсе не угнетало то обстоятельство, что меня отставят от звания народного артиста. Ты знаешь больше, чем кто-нибудь, как я относился в моей жизни к различным почетным званиями. Ты знаешь, что я совершенно не честолюбив и не тщеславен, но английские корреспонденты, когда я был в середине июня в Англии (Лондон), показали мне депешу от их собственного корреспондента из Москвы, что я "денационализирован"! Исключен из граждан своей страны моей родины. Вот тут, признаться, я приуныл..."
Гражданство тогда Шаляпину сохранили, но звания народного артиста республики Совнарком РСФСР его лишил. Поспешные выводы сделали...
Спустя несколько лет артист опубликовал книгу "Маска и душа" с нелестной характеристикой Сталина. Зная сегодня, какие события последовали, зная судьбу Всеволода Мейерхольда и других артистов, писателей, художников, расстрелянных по личному указанию человека с мягкой походкой, кто упрекнет сегодня великого певца в том, что он не вернулся домой, кто упрекнет его в измене?!
Однако вот до последнего времени упрекали, повторяли выдумки и прямую ложь даже люди, считающие себя тонкими знатоками творчества артиста, составители книг о нем, где можно прочесть, что сознание Ф. И. Шаляпина находилось "под сильной властью мелкобуржуазных привычек. Малое и случайное сугубо личное заслоняло от него огромную важность глубоких революционных преобразований". Договариваются до того, что якобы Максим Горький не простил артисту "измены родине"!
Федору Шаляпину выпал жребий ненадолго пережить старого друга. В июле 1939 года он почтил его память статьей. И в ней подробно рассказал, как и когда Максим Горький обратился к нему сурово:
"- А теперь тебе, Федор, надо ехать в Россию!
Тут не место говорить о том, почему я тогда отказался следовать увещеваниям Горького, - продолжал артист. - Честно скажу, до сих пор не знаю, кто из нас был прав, но я твердо знаю, что это был голос любви и ко мне, и к России. В Горьком говорило глубокое сознание, что все мы принадлежим своей стране, своему народу и что мы должны быть с ними не только морально, как я иногда себя утешаю, но и физически, всеми шрамами, всеми затвердениями и горбами".
Вот оно, истинное отношение к родине, которую артист любил до последнего вздоха, несмотря на все боли и обиды, причиненные "аппаратом".
Родина больше его "изменником" не считает. Свидетельством тому - музей на вершине холма, поднявшегося над Пресней, на Садовом кольце, Новинском бульваре.
КОРОЛЬ РЕПОРТЕРОВ, ДЯДЯ ГИЛЯЙ
Лучшие художники России считали за честь, когда им позировал этот человек-богатырь с казачьими усами. Вы, конечно, видели его в образе запорожского казака на знаменитой картине Ильи Репина "Запорожцы пишут письмо турецкому султану", в той ее части, где сидит могучий, похожий на Тараса Бульбу, хохочущий казак в белой папахе.
В облике Тараса Бульбы он запечатлен на века скульптором Николаем Андреевым на пьедестале памятника Гоголю, стоящего во дворе дома на бульваре.
Александр Куприн писал, что скорее вообразит Москву без Царь-колокола и без Царь-пушки, чем без него.
О нем оставили воспоминания многие писатели, художники, артисты. Друзьями и знакомыми этого необыкновенного человека были Лев Толстой, Антон Чехов, Илья Репин, Федор Шаляпин и множество других знаменитостей и простых людей.
О себе он говорил просто и коротко:
- Я - москвич!
Человек, который на закате жизни писал: "Я - москвич. Сколь счастлив тот, кто может произнести это слово, вкладывая в него всего себя. Я москвич!" - родился далеко от столицы, в вологодских северных краях.
Это Владимир Алексеевич Гиляровский. Псевдоним - дядя Гиляй. Так звали его тысячи современников, и среди них Антон Павлович Чехов, друг юности: они вместе начинали журналистскую работу в Москве.
