Совершенно присмирев и примолкнув, я зачарованно смотрела на него и под конец взялась освободить от растительности и затылок Патрика. Мануэль куда-то спешно испарился.

— Теперь осталось только надеть черную рубашку и серый пиджак, и ты будешь выглядеть как режиссер и производить впечатление прогрессивного! — виновато предложила я и с интересом наблюдала, как мужчина моей мечты вертится перед зеркалом. В отличие от натуральных лысин зрелых мужчин бритый череп вызывает у меня отвращение, и я вспомнила, как сильно прошлым летом из-за этой моды изменился к худшему Штеффен.

Патрик успокоился сравнительно быстро. Сказал, что все равно поедет в Потсдам, и, может, как раз в силу изменившейся внешности шансы его увеличатся. Потом он обнял меня и впервые признался, что любит.

— Я что-нибудь придумаю, — пообещал он. — Если я действительно найду в Потсдаме хорошо оплачиваемую работу, буду приезжать домой на выходные. Или просто возьму вас обоих с собой на Восток на время испытательного срока!

— «Вас»? — удивленно переспросила я. — Значит ли это, что на первое время Мануэль останется со мной?

— Мы должны все как следует обдумать, — сказал Патрик. — А пока не будем делить шкуру неубитого медведя.

Все последние четыре месяца мы хотя и предавались любовной страсти, сообща работали в саду и вместе ужинали, спорили и обсуждали все на свете, пели в хоре и тихо читали каждый свое, но никогда не говорили о будущем. Сегодня этот разговор чуть было не состоялся, но ни Патрик, ни я не отважились бы прогнозировать, пойдет ли наша дальнейшая жизнь и дальше так же беспроблемно и гармонично.

А тут я прочитала статью об известной певице Изадоре Бернат и внезапно впала в прежнее уныние.

— Твоя жена такая знаменитая, такая красивая, такая талантливая и такая высокая, — горестно ныла я, — а я какая-то маленькая, и ростом тоже, учительница…

— Именно это мне и нужно, — ответил Патрик, — наконец-то маленькая женщина! В этом случае бедствие хотя бы обозримо.

14

Таких теплых апреля и мая не было давно. Уже в марте нас радовали сотни тюльпанов, луковицы которых мы посадили осенью. Сирень в саду Патрика отблагоухала до времени, и сейчас пышно как никогда цвели розы, повсюду был слышен птичий гомон, а синицы уже учили птенцов летать. Родители летели впереди, а храбрые птенцы следом, но какой-нибудь пугливый обязательно отставал и поднимал крик. Мать манила его и манила, пока вся семья не опускалась на ближайшее дерево. На то и весна — высиживать и выкармливать птенцов.

Сегодня Патрик уехал на машине в Потсдам. Поскольку путь неблизкий, он намеревался переночевать в отеле, завтра, выспавшись, явиться на собеседование, потом осмотреть замок Сан-Суси, а во второй половине дня снова двинуться домой. Я бы тоже с удовольствием поехала с ним, но сейчас не каникулы.

Раньше я выезжала не меньше двух раз в год, летом, как правило, во Францию, а на пасхальные или на осенние каникулы на очереди был какой-нибудь другой европейский город. С Патриком у нас еще не было ни одного совместного отпуска, о чем пока что не приходилось сожалеть. Но неужели и весь август мы проведем в родном саду?

О финансовом положении Патрика я почти ничего не знаю, и мне не хотелось бестактно его об этом расспрашивать. Разумеется, он регулярно получает от меня арендную плату, разумеется, я плачу за продукты или сама их покупаю. Но я не знаю, помогает ли ему жена, и если да, то как, есть ли у него состояние, как насчет его пенсионного страхования, вынужден ли он жестко экономить и может ли позволить себе долгое путешествие. Ни в коем случае я не хочу унижать его приглашением, хотя приближаются троицкие каникулы, и я бы с удовольствием слетала бы в Севилью. Я-то легко могу себе это позволить, в конце концов, у меня есть коллеги, которые на такую же зарплату содержат семьи в пять ртов.

А помимо этого, ведь есть еще Мануэль, и мы зависим в том числе и от его планов на отпуск. Правда, мальчику летом исполняется шестнадцать, представляет ли для него интерес выезд на рыбалку с папой?

Сегодня ужин готовила я. Как вежливый человек Мануэль нахваливал мою глазунью со шпинатом глубокой заморозки, а после этого сразу вскочил на свой мопед. У него, в отличие от меня, два раза в неделю есть послеобеденные уроки, что в такую хорошую погоду кажется чистейшим надругательством.

Мне и самой неохота проверять тетради, и я в кои-то веки поехала на велосипеде на Рыночную площадь. Уже давно начался сезон мороженого, а я в этом году еще не полакомилась ни одним шариком.

Конечно, под тенистыми акациями опять не оказалось ни одного свободного местечка, и я стала озираться в поисках какого-нибудь знакомого. И впрямь, наш новый коллега сидел с Ансельмом Шустером за маленьким столиком и смотрел вслед красивым девушкам, которые нынешним маем уже могли похвастаться хорошим загаром.

Хотя за столиком и тесно, но коллеги организовали мне стул, и я смогла наконец заказать себе желанную порцию ванильного мороженого с земляникой и взбитыми сливками. Правда, Ансельм и Бьерн — тот самый, что похож на Вуди Аллена, — уже собирались уходить, чтобы поиграть в теннис. Бьерн принялся строить мне глазки и выражать сожаление, что я не появилась тут раньше. И спросил, какие у меня планы на вечер в четверг.

— Очень жаль, но в четверг у меня кружок испанского, — сказала я и тут же стала объектом восхищения, что владею еще и этим языком.

— Да какое там «владею», — отмахнулась я. — Но для начинающих в самый раз. Несколько ребят из десятого и одиннадцатого класса, которые на каникулы едут с родителями в Испанию, хотят немножко подготовиться к этому. Это сделала даже моя старая мать перед тем, как поехать на Рождество на Ибицу.

Биргит была права, мелькнуло у меня в мыслях, иностранный язык необходимо постоянно освежать, а мне в моем жалком испанском не случалось практиковаться уже лет десять или больше.

— Наша Аня умница, — сказал Ансельм Бьерну, — где тебе до нее с твоей латынью!

Секунду-другую пришлось бояться, что на опустевшие стулья сядут чужие люди, потому что надо мной прозвучало:

— Здесь свободно?

Я подняла голову. Передо мной стоял Штеффен с детской коляской и улыбался. Естественно, мне пришлось делать хорошую мину при плохой игре и любоваться младенцем. Он был совсем не такой, как на фото, я прикинула, сколько же ему сейчас может быть.

— А где Биргит? — спросила я ради приличия.

— У зубного, это надолго, — сказал Штеффен. — Ее замучил воспалившийся зуб мудрости. Кстати — не знаю, как поточнее выразить, — думаю, она бы страшно обрадовалась, если бы ты ее навестила. Как-никак вы коллеги и, вообще-то, подруги, ей действительно тебя не хватает, и она уже голову сломала, гадая, отчего ты так отдалилась от нее…

Он осекся, увидев мое замкнувшееся лицо, и сменил тему:

— А что скажешь про нашего чудесного ребенка?

А ведь минуту назад я уже промямлила положенное «какой прелестный», но, должно быть, это прозвучало без подобающего энтузиазма.

— Очаровательный, весь в маму, — заверила я не глядя.

Штеффен отрицательно покачал головой.

— Тебе показалось, — заявил он. — Все в один голос говорят, что он вылитый я.

Тут я заглянула в коляску немного внимательней. У ребенка были темно-карие глаза и почти черные волосы, которые не могли иметь ничего общего ни с соломенным блондином Штеффеном, ни с шатенкой Биргит. Я сказала об этом гордому отцу.

— Цвет глаз и волос может измениться, — просвещал он меня. — Но ты только посмотри! Мой рот, мой нос, моя форма головы!

И это тоже было не так. У Штеффена рот куда крупнее, а череп вытянутый, а у ребенка круглый. Я рассердилась на его упертую тупость и раздраженно сказала:

— Да это вообще не твой ребенок, это видно и слепому! Да я этого давно боялась!