Кужель провел пальцем по пожелтевшей бумаге над фотографией. Сдвинуть тонкую преграду и прикоснуться к ее лицу он так и не смог, как будто боялся осквернить память о ней что ли. Взглянул за окно. Снаружи было так же мерзко, как у него внутри. Стылый ветер лениво ворошил листву, сгребаемую дворником, на зелень травы лег иней, с неба сеялась снежная крупа. И бабочка была на месте. И ноющая боль за грудиной никуда не исчезла. Он снова потер свитер над сердцем. Та война никуда не делась. Каждое утро напоминала о себе. Скрытая, беспощадная, и она так долго продолжалась, что даже ветераны, подобные ему, давно от нее устали…

– Едем, товарищ генерал? – тихо спросил сержант и осторожно встал, опасаясь его гнева. – Все уже там, наверное. Машина прогрета. Снасти я проверил.

Кужель помрачнел и свел вместе брови. Кинул на него из-под насупленного лба тяжелый взгляд. С того самого момента, как месяц назад вышел из кабинета начальника военного госпиталя, его никто не торопил. Даже намеком. Не принято было подгонять того, кто готовился к смерти.

– Фляжку подай, – буркнул он. – Быстро.

– Так я же… – испуганно засуетился водитель. – Нельзя вам… врачи… они же запретили.

– Да! – рявкнул он. – Фляжка где?

Сержант как-то сокрушенно вздохнул и не стал настаивать. Откуда-то из-под полы камуфляжной куртки на свет была извлечена серебристая сверкающая посудина с вычурной резьбой, не издавшая при этом ни единого всплеска, будучи наполненной коньяком под завязку. Генерал протянул к ней руку, привычным движением отвернул ребристую крышку, и опрокинул воронку горлышка себе в рот. Внутренности тотчас же согрело ароматные тепло, сердце подпрыгнуло, забилось ровно и гулко. Он потянулся к куртке.

– Иди. Я сейчас, – бросил сержанту.

Из ящика стола Кужель достал два конверта из плотной бумаги. Один тонкий и измятый – тот из Кракова, с которого все и началось. Второй – новенький и похрустывающий набитым нутром. С трудом затолкал их в карман. И только потом захлопнул альбом. Запер его в этот же ящик стола – до следующего ее дня рождения, которое он больше никогда не встретит.

Он вышел из подъезда следом за водителем. Открыл дверцу машины, оглянулся, подняв глаза к тому окну, из которого он пару минут назад смотрел на холодный камень города. Стекла сверкали примороженными каплями воды. На раме виднелось темное пятно. «Крылья, как цветная клякса», – неожиданно подумал он. Затем у него дернулась щека. Он видел, что и сержант-водитель, и офицеры из охраны, вцепившиеся мертвой хваткой в огромный зонт, не сводят с него глаз, стерегут каждое движение, чувствуют каждый вдох. Так получилось, что они не знали, какое «развлечение» предстоит Кужелю сегодня, но понимали, что неспроста у генерала уже который день ходят желваки на скулах и время от времени пальцы сжимаются в кулаки.

Кинув последний взгляд на окно рядом со своим, где за плотной тканью темной шторы – он это точно знал – стояла жена, которая после врачебного приговора больше не выходила его провожать, генерал поставил ногу на подножку. Офицеры со щелчком сложили зонт. Оба молчаливые, настороженные. Один запрыгнул на первое сидение, второй юркнул в автомобиль сопровождения. Хлопнули дверцы. Он положил ладонь на поручень перед собой и кивнул в зеркало в салоне. Сержант ответил ему тем же и включил передачу. «Дворники» со скрипом смахнули очередную порцию ледяной мороси с лобового стекла. Машина личной охраны тронулась первой. Наверху колыхнулась тяжелая штора.

– В госпиталь, – приказал он и принялся вновь набирать номер аналитика Козлова.

Покачиваясь на широком сидении, генерал пытался просчитать капитана и его упорное молчание. Тот никогда не блистал скоростной работоспособностью, но свои обязанности выполнял с лихвой, вдумчиво и скрупулезно анализируя предоставленные данные, тихим и гнусавым голосом запрашивая очередное подтверждения у оперативников, казалось бы, малозначительным фактам. И если другие аналитики периодически получали должности, звания, квартиры и уходили на повышение, то капитан, страдающий одышкой от непомерной полноты, застарелого порока сердца и ужасно потеющий уже при десяти градусах тепла, так и продолжал сидеть в крохотном кабинете, в который пришел лейтенантом. За лишний вес, стойкий запах пота, вечно измятые брюки и бородку клинышком в управлении за глаза его звали в лучшем случае жирным вонючим козлом, а те, кому не посчастливилось миновать его сотрудничества, проклинали все на свете и не стеснялись ни в виртуозных эпитетах, ни в обсценной лексике.

Так случилось, что, страдая неисправимой медлительностью, Козлов мог похвастаться и тонкой интуицией, и каким-то фантастическим чутьем, педантично подводя любое порученное дело к логическому концу. Правда, со сроками у него никогда не складывалось. Частенько Кужель, доведенный до белого каления этими задержками, грозился выгнать неторопливого сотрудника ко всем чертям, но когда рапорт все-таки добирался до его стола, то даже к пунктуации в документе при всем желании невозможно было придраться. Он в очередной раз удивлялся и вместо выговора, выписывал нерасторопному аналитику скромную премию. На большее и сам капитан не думал претендовать: так и ковырялся в малозначительных сведениях и фотографиях, выдавая через пару месяцев такое, что на некоторое время становился для всех не простым вонючим козлом, а козлом уважаемым.

Вот неделю назад неторопливый феномен и выдал по краковскому пакету… сирийский сувенир… Анхар… жаль, что он не увидит, как главного комитетчика смешают с навозом, который он должен был с детства разгребать на скотном дворе вместе с лидером нации, а не калечить людские судьбы. С этого момента председатель и его свора не просто полетят под откос – рухнут, как взорванный бородатыми душманами мост.

Себе Кужель не льстил и не отделял свое существование от остальных – сам увяз по уши в этом дерьме. Пройдя все круги малолетнего и юношеского ада в окружении озлобленных собратьев по судьбе, генерал ни к кому не испытывал никакого сострадания. С самого начала понимал ведь, что чудеса на этой службе только в сказках бывают, а карабкался вверх, по-звериному чувствуя, когда, как и кому наступить на горло, а кому и плечо подставить. Карабкался так же, как лезут наверх мрази, подобные полковнику Хижуку. Но, наверное, помимо звериной составляющей, в его чутье осталось еще что-то, что позволило ему окончательно не зачерстветь и придавало сил: сначала в детдоме, а потом в Сирии, Анголе, Афгане, здесь… И еще появился тот курьер из прошлого, а вместе с ним появилась и та фотография в альбоме… Ему словно давали шанс сдохнуть по-человечески, а не по-собачьи. За кордоном давали, а здесь – нет. Даже сейчас свои же пытались подложить ему девочек; нанимали мастеров фотомонтажа, чтобы скинуть прессе его провокационное фото рядом с махровыми националистами или геями; любыми методами стремились дискредитировать, вывалять в грязи и максимально испортить жизнь.

Козлов молчал. Генерал раздраженно постукивал мобильником, включенным на автодозвон, по подлокотнику. Ему бы еще напоследок уточнить кое-что, услышать настоящее имя человека со странной кличкой «Хромой», и узнать, кем для него была его дочь…

– Анхар…

– Что? – не понял сержант, скосив глаз в зеркало.

– Прибавь!

– Есть прибавить!

Тяжелая машина рванулась вперед. Джип сопровождения тут же нагнал, уверенно пошел по краю полосы, включив сирену и стробоскопы. Сержант начал послушно сбавлять скорость, но только до следующего свободного участка трассы, когда Кужель, рассматривая дисплей молчавшего мобильного телефона, оторвал от него глаза и недовольно скривился. Он пока не опаздывал, но и не успевал так, чтобы прибыть первым и осмотреться.

Это был самый обыкновенный армейский госпиталь. Над главным корпусом хлопал на ветру промерзший флаг. Сосны, пожухлая трава под ними, скамейки, крашеные заборчики, ровный ряд припаркованных машин у сверкающих белизной бордюров. У крайней в длинном ряду скамеек переминался с ноги на ногу молодой мужчина. Он отвернул рукав на запястье, бросил короткий, но внимательный взгляд на приближающегося Кужеля, прикоснулся к уху под спортивной шапочкой, шевельнул губами и неторопливо двинулся в сторону лесного массива.