— Ой! Простите, сэр.

— Не извиняйся. Я так понимаю — пообедать ты не успел?

— Нет. Я же должен был успеть переодеться, и миссис Коупленд постригла меня. Мой обед достался Патрику.

— Ладно, это поправимо. Здесь есть неплохой вагон-ресторан…

— Я не могу туда пойти, сэр! — мальчик махнул рукой, показывая на свою одежду. — Меня туда и не пустят даже!

— Хммм… Пожалуй, ты прав. Конечно, со мной бы тебя пустили бы в любом случае, но это привлечёт к себе лишнее внимание, а нам оно сейчас ни к чему. Ладно, подожди здесь, у них должно быть что-то на вынос. Какие ты любишь сэндвичи.

— Любые! Я съем любые, сэр.

— Ой, ну что ты заладил: «сэр, сэр»! Меня Калебом зовут.

И, сказав это, Фолкнер вышел из купе и направился в сторону вагона-ресторана, лишь спустя какое-то время осознав, что насвистывает какой-то весёлый мотивчик. А ведь в последний раз он чувствовал себя так легко и беззаботно… когда? Он действительно не помнил. Долгие годы он был холоден, бесстрастен, порой даже угрюм. Но никогда не ощущал ничего даже близко похожего на своё теперешнее состояние.

Пожав плечами, не желая анализировать произошедшее, Фолкнер пошёл дальше, не переставая насвистывать.

Оказалось, что в вагоне-ресторане «на вынос» есть не только сэндвичи, были бы деньги. Вскоре, в сопровождении троих официантов, один из которых нёс специальный раскладной столик, Фолкнер вернулся в своё купе, где был тут же накрыт ужин на двоих из четырёх блюд. Глядя, с каким аппетитом Сэмми поглощает предложенные блюда, Фолкнер и сам с удовольствием поел. Ну, надо же, еда вдруг обрела вкус, перестав быть просто топливом для поддержания работы организма! Сегодня просто удивительный день.

После ужина разговор потёк сам собой, перескакивая с одной темы на другую. Они говорили о рыбалке, которой Фолкнер тоже увлекался в юности, и о его работе, о пристрастиях в еде и книгах, о скачках и о музыке. Сэмми оказался прекрасным собеседником. Он задавал очень вдумчивые вопросы о предприятиях Фолкнера и даже сделал пару умных замечаний по теме, которые его собеседник принял к сведению. Оказалось, что они любят одинаковую музыку и даже оба играют на фортепиано, а вот в литературе их вкусы разошлись, и они долго спорили, отстаивая каждый свою точку зрения.

Порой Фолкнер с удивлением осознавал, что забывает о том, что его собеседник — всего лишь ребёнок. Либо тот действительно был старше, чем выглядел, либо был развит не по годам. Скорее всего — второе, ведь, по словам Сэмми, они с дедом были неразлучны, а постоянное общение исключительно со взрослыми накладывает на ребёнка определённый отпечаток. Но, как бы то ни было, Фолкнер прекрасно провёл время, более приятного и интересного собеседника ему и вспомнить было трудно.

Сэмми, как оказалось, неплохо играл в покер, и, после пары часов захватывающего сражения, встал из-за импровизированного стола, которым служил чемодан Фолкнера, положенный на диван между игроками, став богаче на четырнадцать зубочисток.

Вечер прошёл незаметно — за разговорами и игрой, и когда за окном совсем стемнело, а мальчик стал зевать все чаще, Фолкнер позвал проводника, который разложил диваны, принёс постели, приготовил два спальных места и удалился, пожелав пассажирам спокойной ночи.

Прикинув, что у Сэмми с собой из имущества только выигранные зубочистки, Фолкнер вытащил из своего саквояжа чистую рубашку и кальсоны и протянул ему.

— Держи, парень, спать в этом тебе будет удобнее, чем в костюме Патрика. Великовато, конечно, но тебе же не на бал идти.

Сэмми, который, притихнув, пристально смотрел на приготовленную кровать, вскинул на него растерянные и вроде как даже испуганные глаза.

— Сэр, — Фолкнер недовольно нахмурился: пару часов назад они перешли на «ты», и вот опять! — То есть, Калеб. Т-ты не мог бы выйти? Пожалуйста.

— Господи, парень, к чему все эти скромности? Что между нами, мужчинами, значит немного голой задницы?

У Сэмми запылали не только щеки, но и уши.

— Пожалуйста!

— Ладно-ладно, я выйду, успокойся. У тебя десять минут.

Посетив ватерклозет в конце вагона и немного постояв в коридоре, глядя на своё отражение в тёмном окне, Фолкнер вернулся в купе. Сэмми уже лежал в постели, отвернувшись к стене и укутавшись с головой одеялом, из-под которого торчал лишь хохолок темных кудрявых волос.

«Обязательно свожу его к своему парикмахеру. И к портному тоже», — подумал мужчина, раздеваясь и укладываясь на своё ложе, оказавшееся на удивление удобным. Или просто сказывалась усталость — его поезд прибыл в Миннеаполис в пятом часу утра.

Какое-то время он лежал, анализируя прошедший день. Начавшийся так неудачно, закончился он просто великолепно. Непонятно, как этому худенькому парнишке это удалось, но, благодаря его присутствию, жизнь снова заиграла для Фолкнер яркими красками.

За сегодняшний вечер он смеялся больше, чем за несколько последних лет. Биржевые сводки, которые он обычно читал и анализировал во время поездок, так и остались лежать в саквояже. Желание напиться тоже так и осталось нереализованным, хотя в вагоне-ресторане можно было раздобыть вполне приличный скотч. Но Фолкнеру этого просто не хотелось. Не нужно было заполнять пустоту в душе работой или выпивкой — мальчик с огромными глазами цвета шоколада, так неожиданно ворвавшийся в купе и жизнь Фолкнера, как-то незаметно, одним своим присутствием, заполнил эту непреходящую пустоту.

Ещё какое-то время поразмышляв, Фолкнер, незаметно для себя, провалился в сон, убаюканный равномерным стуком колёс.

Сначала его сон был мирным и спокойным, без сновидений, но потом, впервые за довольно долгий промежуток времени, кошмары вернулись.

Калеб видит Пруденс, которая, смеясь, убегает от него по зелёному лугу с яркими цветами. Он старается догнать её, но с каждым его шагом она оказывалась всё дальше. И он бегает, сначала по улицам, потом по каким-то коридорам, отрывая бесчисленные двери, ища и зовя жену. Пока вдруг не оказывается в большой комнате, середина которой освещена свечами, а стены тонут во мраке. А в центре, на украшенном цветами постаменте, стоят два гроба, большой и совсем крошечный. Калебу хочется уйти, он не хочет видеть тех, кто находится в гробах, но неведомая сила притягивает его к ним. Не сделав ни единого движения, он уже стоит, глядя на два бледных, восковых лица, утопающих в цветах — своей жены и своего сына. И вдруг Пруденс открывает свои прекрасные глаза и с удивлением смотрит на него.

— Калеб, что ты тут делаешь? — слышит он её чудесный, слегка сонный голос.

Облегчение накатывает волной слабости, заставляющей упасть на колени, потому что ноги больше не держат. Она спала, она всего лишь спала! Рядом раздаётся гуканье — переведя взгляд, Калеб видит, как его сын радостно улыбается ему своим беззубым ротиком, дрыгает ручками и ножками, разбрасывая укрывающие его цветы. Но глаза сына, цвета шоколада, большие и странно знакомые, слишком взрослые для такого крохи, удивительно серьёзно смотрят на него с улыбающегося личика.

Калеб протягивает руки, чтобы прикоснуться к сыну, но вдруг понимает, что склоняется над глубокой могилой, на дне которой стоят два открытых гроба, на которые начинает сыпаться земля. Словно не замечая этого, Пруденс и сын продолжают улыбаться Калебу, глядя при этом на него с удивительной серьёзностью.

— Нет! — кричит Калеб, кидаясь в могилу, чтобы спасти, вытащить дорогих ему людей, которых пытаются схоронить заживо. Но на пути у него встаёт толстое стекло, отгораживающее его от того, что происходит там, внизу. И Калеб бьётся о стекло, кидается на него всем телом, но не в состоянии пробить его, и может лишь бессильно наблюдать, как комья земли падают и падают в могилу, погребая под собой два гроба.

— Нет, — уже не кричит, а в отчаянии стонет Калеб. — Не надо! Не покидайте меня! Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста!

— Тшш… Тише, тише, я здесь, с тобой, — слышит он тихий голос. Тёплые ладошки гладят его лицо, стирая текущие по щекам слёзы, мягкие губы нежно целуют лоб и веки. — Всё хорошо. Я здесь. Я тебя не брошу.