Чикаго потряс меня своими размерами, огромным количеством людей, высокими домами, но больше всего почему-то конкой. Я вслух пожалела, что не смогу на ней прокатиться, миссис Вуд ответила, что конка — для простолюдинов, а приличные леди ездят в экипажах, а поскольку я теперь воспитанница мистера Ремингтона, то тоже должна вести себя как приличная леди. Я хотела возразить, что леди или нет, но теперь я никогда не смогу прокатиться на конке, поскольку не могу ходить, но тут Спенсер велел кучеру остановиться, взял меня на руки, вышел из экипажа, и, прямо со мной на руках, сел в конку, и мы проехали две остановки, а потом вновь пересели в экипаж, который всё это время ехал следом. Миссис Вуд неодобрительно качала головой, но не решалась ничего сказать, а я была просто счастлива, что Спенсер, снова нарушил правила приличия, только чтобы сделать мне приятное.

Дом Спенсера оказался большим, трёхэтажным и очень красивым. Моя комната была просторной, светлой и выходила окнами в сад, к тому же из неё был выход на балкон, на котором я позже провела многие часы, читая, любуясь садом и просто мечтая. К моей спальне примыкала ванная комната с настоящим водопроводом, холодная и горячая вода поступала в ванную прямо по трубам, и её не нужно было качать из колонки, нагревать на плите и носить в ванную вёдрами, как у нас дома. Ещё для меня было приготовлено специальное кресло на колёсиках, в которое меня по утрам сажала миссис Вуд, и я могла ездить на нём по комнате и выезжать на балкон. А когда была хорошая погода, то конюх и лакей выносили меня, вместе с этим креслом, в сад, где миссис Вуд катала меня по мощёным дорожкам.

Вскоре после приезда, ко мне стали приходить доктора. Сначала местные, потом даже несколько заграничных профессоров. И все сошлись в одном — если левую ногу со временем можно разработать, и я даже смогу на неё наступать, то с правой поделать уже ничего нельзя. Беда была в том, что почти все переломы пришлось в область ступни и щиколотки. Чудом было то, что удалось сохранить саму ногу, большинство из приглашённых врачей заявили, что предпочли бы сразу ампутировать её при таких повреждениях. И я мысленно поблагодарила доктора Лесли. Не его вина, что я не смогу ходить, но хотя бы саму ногу он мне спас.

К тому же у меня появилась надежда — если я смогу встать на левую ногу, то смогу и ходить, пусть даже на костылях. И я, подчиняясь предписаниям врачей, стала делать всё, что мне велели: и упражнения, и массажи — их, конечно, делала миссис Вуд, но это было больно, а я всё равно терпела. Потому что теперь у меня была цель.

Чаще всего в будни днём Спенсера дома не было. Если, конечно, не считать визитов врачей — он сам привозил их и всегда присутствовал при осмотре, сидел рядом и держал меня за руку, разрешив сжимать его ладонь, если мне становилось слишком больно. И хотя доктора явно не одобряли его присутствие, но никогда не возражали, только молча кидали недовольные взгляды, на которые Спенсер не обращал внимания, вот и всё. И именно ему говорили свои выводы и вердикты, признавая главным.

Вечера же, за редким исключением, Спенсер проводил со мной. Завтракала и обедала я в своей комнате, но ужинали мы вместе. Он на руках относил меня вниз, в столовую, где для меня было приготовлено специальное кресло-шезлонг, на котором я могла сидеть, положив ноги на специальную подставку. После ужина мы перебирались в гостиную, где беседовали, играли в шахматы — у меня получалось всё лучше, — и нарды, а порой Спенсер читал мне новости из газет, и мы их обсуждали. Казалось, ему никогда не надоедает со мной общаться, он вроде бы даже получал от этого удовольствие. Я же с каждым разом всё с большим нетерпением ожидала этих вечеров, день для меня тянулся очень долго, хотя и был заполнен прогулками, чтением, играми с котёнком, которого я назвала Уголёк, потому что он был весь чёрный, массажами, рукоделием, которому я начала обучаться под руководством всё той же миссис Вуд. Но только с возвращением Спенсера я словно оживала.

Ближе к вечеру, если не было дождя, я устраивалась на балконе — если смотреть вправо, то можно было увидеть экипаж Спенсера, точнее — его крышу поверх забора, когда он подъезжал к парадному подъезду. Тогда я возвращалась в комнату и с нетерпением ждала того момента, когда Спенсер войдёт в мою комнату, улыбнётся мне, поднимет на руки и понесёт вниз, расспрашивая на ходу, как прошёл мой день.

Поначалу, я ожидала этих вечеров потому, что они разгоняли мою скуку, я словно оживала, со Спенсером было весело, и я даже порой забывала о своём уродстве. Но, постепенно, я стала замечать, что дело не только в том, что общение с ним скрашивает мои будни, моё отношение к Спенсеру стало меняться. Я вдруг осознала, что уже не вижу в нём просто опекуна, друга, родственника, как прежде, я начала видеть в нём привлекательного мужчину. Я видела теперь не просто идеально красивые черты лица, а ямочку на левой щеке и морщинки в уголках глаз, когда он улыбается, замечала, как чуть сдвигаются его брови — значит, ему не очень нравится то, что он читает сейчас в газете, как упрямая прядь волос падает ему на лоб, когда он склоняется над шахматной доской — потому что когда он был рядом, я не могла глаз от него отвести.

Прежде, когда он нёс меня на руках, я восхищалась его силой и обнимала за шею, просто чтобы не упасть. Теперь же мне хотелось, чтобы он нёс меня долго-долго, потому что мне нравилось чувствовать себя, в каком-то смысле, в его объятиях. И когда он был рядом — моё сердце замирало, а потом начинало быстро-быстро колотиться, а когда он относил меня в спальню перед сном, сдавая с рук на руки миссис Вуд, для меня словно заходило солнышко, потому что Спенсер уходил.

Я не была такой уж наивной, чтобы не понять — я влюбляюсь в Спенсера Ремингтона, своего опекуна, самого прекрасного человека на свете. С Реджинальдом всё было совсем не так. Я не испытывала к нему и доли того, что я испытываю сейчас к Спенсеру. С Реджинальдом всё было просто. Мне нравилась его вежливость и предупредительность, нравилось гулять с ним под ручку по тротуару, кланяться знакомым и гордиться, видя завистливые взгляды подруг, ведь меня выбрал самый красивый парень нашего городка. Мне нравилось представлять себя миссис Гайд, я уже придумала, какой у нас будет дом, как я буду содержать его в идеальной чистоте и порядке — ведь я буду очень хорошей женой. На окнах у нас будут занавески в цветочек, возле крыльца будут цвести петунии, а ещё у нас будет трое детей, таких же светловолосых, как их папа.

Всё это я намечтала себе за время нашей невероятно короткой помолвки, я знала, что Реджинальд будет хорошим мужем, как и мой папа, он не будет напиваться в салуне и тратить все деньги на женщин с плохой репутацией, он будет хорошим отцом, и будет приходить вечером из мастерской и улыбаться мне, а я буду кормить его вкусным обедом.

Но никогда моё сердце не замирало, а потом не начинало биться быстро-быстро рядом с ним. И когда он уходил — мне никогда не казалось, что уходит солнце. И когда Реджинальд меня бросил — моё сердце не было разбито. Мне было обидно, больно, да, но скорее всё же обидно. А если меня бросит Спенсер… я, наверное, просто умру.

Беда была в том, что чувство моё было обречено изначально. Потому что если я полюбила Спенсера, как мужчину, то сам он видел во мне не более чем ребёнка, больного, требующего ухода, ласки и заботы ребёнка. Он был заботливым, внимательным, щедрым… опекуном. Ни разу, ни словом, ни жестом, ни взглядом, он не дал даже намёка на то, что воспринимает меня как-то иначе.

И что мне оставалось делать? Ничего. Просто жить дальше. Просто радоваться тому времени, которое Спенсер проводит со мной, наслаждаться тем вниманием, которое он мне уделяет. Придёт время — и он женится, а как иначе? И он уже не сможет уделять мне столько внимания — у него будет своя семья. Конечно, он слишком ответственный, поэтому продолжит заботиться обо мне, но, скорее всего, его жене не понравится моё присутствие в её доме, и тогда меня просто поселят отдельно вместе с миссис Вуд, и я уже не смогу видеть Спенсер.