Вскоре в Березитов подоспел караван оленей, ведомый двумя каюрами-эвенками. Можно было начинать маршруты. Наш отряд сформировался окончательно: мы с Ленькой Обрезкиным, китаец Джан, практикант с геолфака университета и двое рабочих-промывальщиков. Один промывальщик — ольдоец Олег (везло же мне на работяг Олегов) по кличке "Рюмзак" — так он упорно именовал рюкзак, другой — Юрка Шишлов, малый лет двадцати семи, попавший в Невер откуда-то из-под Читы. Был этот Юрка приземист и широколиц и имел в облике что-то раскольничье за счет еще доэкспедиционной рыжеватой бороды и усов, волос скобкой, зачесанных вперед по-пугачевски. Человек он был компанейский, работящий и совестливый. Улыбаясь, он обнажал крупные зубы, через один — металлические.

— Этот, — объяснял он мне, стуча ногтем по металлу во рту, — из ложки-нержа­вейки, этот — из японского сплава, этот — из тракторного клапана, этот... В лагере Миша Культя делал, золотые руки у него, я тебе скажу.

Сидел Юрка дважды. В первый раз — по пресловутой "малолетке", а второй, относительно недавно, — за продажу каких-то "шуховских котлов" с вверенного ему объекта в частные руки. Никаких тягостных воспоминаний по поводу лагеря у Юрки не было, судя по его рассказам. Лагерь воспринимал он как некий неизбежный жизненный этап, как, например, школа или армия. И в блатные он не рядился. Юрка был густо исколот по груди и по рукам. Наколки его оригинальностью не отличались, за исключением одной: на плече у него было выколото большое, чуть ли не в натуральную величину, густо засиненное яблоко.

— Тут у меня раньше баба была, артистка Уланова с открытки, — объяснял Юрка. — Видишь, бородавка у меня тут с волосами? Так эти волосы — как ее были, в самый цвет попало! Такая миникюрная (миниатюрная) наколочка была, а потом поползла, кололи-то резиной жженой. Вот и пришлось потом в яблоко переделывать...

Уже несколько дней. вокруг Березитова паслись, позвякивая боталами, олени, схо­дясь вечером к дымокурам, разведенным каюрами. В ожидании, когда спадет вода в Хайкте (наша река, приток Ольдоя) для переправы каравана, мы готовили вьюки с продуктами — каждый отряд свои. Дело было хлопотное. Олений караван должен был развезти продукты по "лабазам" — продуктовым складам, места которых были наме­чены на картах. От этих лабазов расходились петли маршрутов, намеченных Герма­ном для каждого отряда: пятидневные маршруты... семидневные... десятидневные... Часть лабазов были общими, на несколько отрядов, часть индивидуальными. Мы паковали продукты с Пашиного склада, подписывая брезентовые мешочки: "Первый лабаз", "Второй лабаз", "Степанов", "Левитан", "Тарутин"...

Наконец караван, провожаемый Пашей-радистом, Нелей и минералогом Тамарой Ильиничной, тронулся в путь. (Германовский отряд ушел накануне.) Форсировали Хайкту под вопли поджавших ноги верховых каюров. Мы перебрели реку по грудь в воде, лишь китаец Джан переехал ее, вцепившись в оленьи рога. На "холостом" ходу в наших рюкзаках не было ничего, кроме личных вещей и отрядного снаряжения, и подшитые под рюкзачные лямки широкие войлочные полосы казались излишней заботой..

Первый лабаз, предназначенный только для нашего отряда, мы ставили в долине ручья Дес. Это был мрачный глубокий каньон, врезанный меж каменных стен вулканической породы, а стены были пропилены еще более узкими врезами притоков. Сейчас Дес был мелководен, но по могучим валунам, по обглоданным водой и камнями буреломным стволам в русле можно было представить, каков этот Дес в большую воду. Здесь нам предстояло работать месяца через полтора. Герман советовал вер­нуться сюда, на эти перепады высот, после того, как мы по-настоящему втянемся в маршруты.

Лабаз (даже по инструкции) положено было делать в виде высоко поднятого над землей настила, обычно на трех ошкуренных деревьях, по возможности ощетинив стволы торчащими гвоздями от медведей и рысей. Делать такое сооружение было, конечно, хлопотно.

— Нету тут, однако, никаких медведей, — сказали каюры — сыны тайги.

И с великим облегчением настил мы сделали прямо на земле. Завернутые в бре­зент продукты придавили несколькими стволами, а я, тогда — некурящий, растряс над этим сооружением пачку махорки: а вдруг да сунется какой зверь, нюхнет, чихнет и отвалит.

Двинулись дальше. Через день добрались до места очередного лабаза на реке Долышме, места последней общей ночевки с левитановским отрядом. Дальше мы с ними расходились маршрутами. Утром расстались. Я надеялся, что часть нашей работы сделает "подотряд" в лице практиканта Джана и Юрки Шишлова. Для начала я поручил Джану легкий ближний маршрут, дня на два-три, с выходом на этот же лабаз, где мы сойдемся после нашего недельного маршрута. Китаец Джан, обладатель литрового национального термоса, весь в ремнях и с планшеткой через плечо, а за ним бородач Юрка, с лотком и здоровенным ножом у пояса, скрылись в тайге. Двинулись и мы с Ленькой и Рюмзаком.

Ориентировка тут была несравненно проще, чем в прошлогодней приамурской тайге, а память о днях блуждания с рабочим Федей уже притупилась. Частые остановки на ориентирование казались мне теперь привилегией новичка. Мою спесь осаживал Ленька.

— Стой, Олег, давай-ка поищемся, по-моему, не туда пилим.

— Туда!

— Все же давай поищемся.

С проклятиями я вытаскивал карту (сейчас докажу!), ориентировал ее по компасу, и всегда Ленька оказывался прав: не туда пёрли.

Геология тут была — не чета прошлогодней, где корневые вывороты обнажали лишь щебенку осадочных пород. Район был сложен магматическими породами, и притом чрезвычайно разнообразными. Боясь ошибиться, схалтурить, не дай Бог, пропустить рудную вкрапленность, я непрерывно колотил молотком, набирал лиш­ние образцы, часто присаживался, записывая, все время сознавая, что задерживаю маршрут, что пройдено еще так мало, а продукты рассчитаны на столько-то дней, что Ленька уже давно обмерил радиометром породы, уже сделал запись в журнале, что Рюмзак уже отмыл очередные три шлиха на развилке ключа внизу, а теперь курит, поглядывая на меня, а я все ковыряюсь со своими образцами и записью. Впрочем, отрядники мои никогда не роптали на задержки и лишние образцы. Лишь где-то в конце маршрута я научился запоминать целиком пройденный километровый интервал, рассовывая по карманам образцы, и записывал интервал лишь на "точке наблюдения", отбрасывая лишние камни. Все равно рюкзаки со всеми пробами были почти неподъемно тяжелы (вот когда пригодились войлочные полосы под лямками!), и, когда эти рюкзаки сбрасывались, на секунду ощущалась невесомость.

На последнем маршрутном перегоне перед выходом на Долышму к лабазу, когда мы плюхнулись передохнуть у подножия очередного склона, Ленька, покопавшись в своем рюкзаке, вынул оттуда кружку и пачку чая, о существовании которого мы с Рюмзаком и не подозревали.

— Надо чифирнуть. Дай-ка, Олег, свою кружку, — сказал Ленька и стал разводить костерок.

Минуты через две, вынув из костерка булькающую кипятком кружку, Ленька, вы­звав мое изумление, сыпанул в нее полпачки чая (такой дефицит!). Он снова сунул кружку в огонь и выдернул ее, взметнувшую бурую шапку пены. Он прикрыл кружку тряпкой, а когда чаинки осели, осторожно слил в мою кружку жидкость цвета дегтя. Потом он высыпал на тряпку щепотку соли, положил несколько кристалликов соли себе на губу и с наслаждением прихлебнул из кружки. Передал кружку Рюмзаку. В жизни ольдойца Рюмзака это, видимо, был не первый чифир: он тоже положил на губу соли и прихлебнул варева с не меньшим наслаждением. Очередь была моя. В ноздри мне шибанул не очень приятный запах. Как глотать такое, да еще с солью?

— Без соли хуже, особенно с непривычки, — сказал Ленька, — подцепи сольцы и пей смело, сам почувствуешь, что это такое. Чифир — человек!

Я лизнул соли и сделал глоток. Что-то жгучее, преодолев горловой спазм, прока­тилось по пищеводу, плюхнулось в желудок.