Зал был оборудован техническими средствами, и следующее судебное заседание началось как раз в тот день, который назначила Лясковская. Клетка и столы были оборудованы микрофонами, на столе секретаря стоял компьютер.

— Теперь они могут слушать, о чём говорят в клетке, — один подсудимый кивнул на окошки под потолком для проектора, в которых горел свет и, казалось, двигались люди.

Лясковская проверила наличие адвокатов и объявила судебное заседание открытым. На вопрос судьи, есть ли у участников процесса ходатайства, я заявил ходатайство о приобщении находящихся в прокуратуре 25 томов с заявлениями и жалобами обвиняемых к материалам судебного следствия. Лясковская спросила мнение всех участников процесса — прокурора, подсудимых и адвокатов, которые поддержали моё ходатайство, — и удовлетворила его. Потом спросила: «Всё, Шагин?» Я сказал, что нет, и заявил ходатайство о переводе меня из СИЗО СБУ в СИЗО № 13.

— Как мёд, так ложками! — сказала мне Лясковская и удовлетворила ходатайство.

Потом такое же ходатайство она удовлетворила Гандрабуре. Потом обвиняемые начали подавать ходатайства об ознакомлении со всеми 25 томами дела. Она удовлетворила эти ходатайства, в том числе и моё, и объявила судебное заседание закрытым.

В СИЗО СБУ я находился ещё несколько дней. Потом дежурный заказал меня с вещами. Меня сопроводили на первый этаж, в боксик, куда прапорщик Женя принёс со склада мои сумки. Я расписался в ведомости, что всё в наличии и претензий не имею, и попрощался с прапорщиком Женей. Потом в боксик зашёл Петруня. Он попрощался со мной за руку и пожелал благополучия. Я в ответ пожелал Петруне крепкого здоровья и поблагодарил его за человеческое отношение. Петруня сказал, что это его работа, которую он любит. Я ещё раз сказал спасибо, и Виталий Фёдорович вышел из помещения боксика.

Потом зашёл водитель микроавтобуса — того самого, который вёз меня из СИЗО № 13 в СИЗО СБУ. Пока Женя выносил из боксика мои сумки, водитель (он представился Сергеем) пожал мне руку и пожелал, чтобы у меня всё сложилось благополучно. Потом улыбнулся и сказал, что прапорщица, которую я угостил голубикой, — это его супруга.

— Мне неудобно Вас, Игорь Игоревич, везти в «стакане» — я бы мог Вас посадить на пассажирское сиденье рядом с собой, — сказал Сергей.

Потом сделал паузу и посмотрел на меня, и уже что-то хотел добавить, например по поводу инструкций или что-то другое, чётко следуя указанию начальника, но я оборвал его словами, что поеду в «стакане», и поблагодарил за доброе ко мне отношение.

В машине, в железном «стакане», я ехал один. Не было милиционеров в чёрной форме с автоматами в качестве сопровождения. И второй железный «стакан» был пустой.

Двигатель работал без нагрузки — очевидно, двигаясь под горку и останавливаясь практически на каждом светофоре. Я невольно обращал внимание на каждый звук, поскольку за время нахождения в заключении моими глазами стали уши. Машина притормозила, повернула налево, через некоторое время направо и вскоре остановилась. Загудели отодвигающиеся ворота. Машина проехала и остановилась снова. Уже другим, брякающим звуком с играющими листами металлической обшивки зазвенели отъезжающие ворота «конверта». Машина проехала, встала, хлопнула водительская дверь, отъехала боковая дверь микроавтобуса. Через некоторое время зазвенели ключи и открылась железная дверь «стакана». Я вылез из него, вышел на улицу и по боковой железной лестнице поднялся на рампу, на которой уже стояли три мои сумки. Взяв их, я пошёл за открытую железную дверь приёмного пункта следственного изолятора № 13 и остановился перед железной решёткой, поставив сумки на пол.

— Шагин, — улыбнулся ДПНСИ и распорядился провести меня в боксик.

Туда несколько раз заходили работники СИЗО № 13 — прапорщики, офицеры — всё знакомые, но уже подзабытые лица. Здоровались, спрашивали, как у меня дела. Я попросил передать ДПНСИ, чтобы меня поскорее определили в камеру. Через некоторое время открылась дверь, и я с сумками отправился на обыск. Ни меня, ни сумки никто не обыскивал. Шмонщики — те же лица — улыбались, здоровались.

— Давай, проходи уже, — сказал круглый, толстый шмонщик с мелким ёжиком на голове.

Я пронёс сумки через комнату обыска, и меня закрыли в боксик, где находилось уже несколько человек. Потом пришёл знакомый корпусной с корпусов «Кучмовки», «Брежневки» и «Столыпинки» и меня и еще нескольких человек, которых я попросил донести мне вещи, забрал на корпуса. Я снова шёл по подземному прохладному сырому коридору.

Меня определили в камеру № 7, которая находилась на первом этаже «Брежневки». И было очень тождественно. Суд — кинотеатр «Загреб». Тюрьма — камера № 7. Загребский бульвар, дом 7 — мой санкт-петербургский домашний адрес. Очевидно, оперативная часть не спала и внимательно следила за мной и за ходом процесса и сообщала о своём присутствии. Я зашёл в камеру. Это был «тройник» на четыре койки. Две двухъярусные кровати, стоявшие буквой Г, у стены — полутораметровой длины стол, скамейка; за столом, то есть сбоку, — полустенок туалета (параши); практически отсутствие прохода между скамейкой и нарами. На окне со снятыми окнами за решёткой металлический лист — «баян» — в виде жалюзи. Свет с улицы не проходил. С потолка светила лампочка-«шестидесятка». Камера была мрачная и очень тесная. Единственное её преимущество было в том, что она была прохладная. Было начало июля, и на улице было около тридцати градусов.

В камере находились два молодых парня. Они живо помогли мне разобрать вещи. Один из них добродушно предложил свою нижнюю нару. Этим предложением я охотно воспользовался, поскольку на стене камеры был выступ, и верхняя нара под окном была короткой. Не успел я разложить вещи, как открылась дверь. Перед входом в камеру стоял заключённый из обслуги, представившийся плотником, — он пришёл сделать в камере полочки. Я был удивлён такому предложению, но мои соседи сказали, что полочки пригодятся.

Моих сокамерников звали Дмитрий и Геннадий. Дмитрию было около двадцати лет. Геннадий чуть постарше — невысокого роста, щупленький, светловолосый, рязанской внешности. Дмитрий — выше среднего роста, упитанный, с ярко выраженными еврейскими чертами лица. Пока мы знакомились, вернулся плотник, принеся с собой три сделанные наспех полутораметровые книжные полки из ДСП и дрель. Он подцепил полки одну над одной над столом. Они были мало применимы ввиду небольшой ширины, но, так как они были покрыты шпоном, камера приобрела вид жилого помещения. У меня не было запаса сигарет, поэтому я попросил плотника немного подождать с оплатой. Но потом, видя, что он рослый парень, предложил ему вместо сигарет взять новые осенние туфли, которые были мне маловаты и которые я планировал кому-нибудь отдать. Плотник примерил туфли — они оказались ему как раз. Он взял их и ушёл.

Дмитрий и Геннадий сказали мне, что их перевели в эту камеру за несколько часов до того, как подселили меня. Дима рассказал, что у него квартирные кражи, несколько эпизодов, по которым явку с повинной его заставили написать в РОВД. А прошлая судимость, год назад, у него была за хулиганку — дали условно. Гена же сказал, что у него грабёж группой лиц: окружили компанией, забрали деньги и часы. Сейчас трое из его приятелей в тюрьме, один на подписке и один в розыске. Дима сказал, что он на тюрьме два месяца, Гена — больше, чем полгода.

Телевизора в камере не было, но я пока не стал брать со склада свой. У меня начались суды, и я решил, что телевизор мне будет мешать. К тому же фактически его было некуда поставить.

На следующий день меня посетил адвокат.

— О, ты уже тут! — сказал Владимир Тимофеевич. — Быстро тебя перевезли!

Я рассказал адвокату, что Петруня был заинтересован, чтобы всех быстрее увезли. И что, как говорил Петруня, этот изолятор (в Киеве на Батыевой горе) и другие изоляторы СБУ по Украине по требованию Европы должны быть закрыты (изолятор СБУ в Киеве на 2015 год всё ещё работал).

Владимир Тимофеевич сказал, что, как бы там ни хотела Лясковская, дело раньше осени рассматриваться не будет. Многие ещё не ознакомились до конца с делом и новыми томами, некоторые адвокаты ушли в отпуск, а кто-то ввиду болезни или по другим причинам оставил должность государственного защитника.