Троцкий. Ну, знаете, Владимир Ильич…
Ленин. Знаю! Через пять месяцев в Бресте опять будет игра, а не политика! Это поразительно! Вы все — и Зиновьев, и Каменев, и Троцкий, и Сталин — вы все по праву входите в большевистский штаб, роль каждого огромна, но ваши достоинства, продолженные дальше определенной грани, превращаются черт знает во что! Не только порча дела, помеха делу, но и крах всего дела! Почему вы не пускаете меня в Смольный?
Сталин. Из соображений безопасности.
Ленин. Бросьте, Сталин! Вы прекрасно понимаете, что мое появление в Смольном положило бы конец вашим играм в ожидание съезда, и поэтому держите меня на задворках. Безопасность… А вам с Троцким не приходит в голову, что в конце концов я плюну на ваши отказы дать мне охрану и пойду один… через весь город, где на каждом углу меня ловят и собираются укокошить… Впрочем, говорить с вами сейчас бесполезно, вы слышите только себя… (Обращается к большевикам.) Товарищи, я хочу говорить с членами ЦК, со всеми, кто сейчас здесь…
Свердлов, Каменев, Зиновьев, Дзержинский, Бухарин поднимаются со своих-мест, подходят к Ленину.
Товарищи, в чем дело? Мы должны объясниться. Я требую ясности. Вот уже два месяца между мной и Центральным Комитетом партии что-то происходит. Я подчинился ЦК и уехал в Финляндию, сидел в подполье, забрасывал ЦК своими предложениями и соображениями. Их прочитывали и вежливо отодвигали в сторону…
Каменев. Ну, Владимир Ильич…
Ленин. Вы, Лев Борисович, большой специалист по моим письмам. Не вы ли предложили мое сентябрьское письмо, где я ставил вопрос о восстании, просто сжечь?
Каменев. Нет, не я.
Ленин. Ну так не без вашего участия. Вы даже не вдумались в них как следует. Вы просто оставляли без ответа все мои настояния в этом духе. Кто правил мои статьи, кто вычеркивал из них все указания о ваших вопиющих ошибках? Вы, Иосиф Виссарионович?
Сталин. Почему я?
Ленин. Потому что вы с Каменевым вели тогда «Правду». Как я должен все это понимать? Я вижу во всем этом тонкий намек на нежелание ЦК обсуждать этот вопрос, тонкий намек на зажимание мне рта и предложение мне удалиться…
Зиновьев. Владимир Ильич…
Ленин. Я требую, чтобы мы говорили по-мужски! Вы заставляете меня подать прошение об отставке, что я и делаю, оставляя за собой право агитировать в низах партии и на съезде. Я отнюдь не считаю, что мое мнение безошибочно и оно должно быть всегда и везде заранее принятым. Но извольте обсуждать, а не замалчивать, извольте спорить, а не делать шахматные ходы, извольте ваши доводы, извольте политику, а не политиканство!
Сталин. Зачем такая ярость? Здесь все свои.
Ленин. Видя, что ЦК колеблется, что там могут взять верх настроения, представленные Зиновьевым и Каменевым, я, не дожидаясь вашего согласия, самовольно перебираюсь в Питер. Мы собираемся все вместе, общий язык находится сразу, мы едины, мы демократически обсуждаем и принимаем решение о восстании. Зиновьев и Каменев стреляют в спину. Я требую исключить их из партии, но ЦК за мной не идет.
Свердлов. Разногласия были очень быстро изжиты.
Ленин. Это верно. Я не ставлю под сомнение право ЦК принимать то или иное решение, но и никто не лишит меня права усомниться в этом решении, хотя я ему подчинился. Идем дальше. Только вчера мы условились, что начинаем сегодня. Наступает сегодня, и начинаются шахматы Троцкого. Сейчас три часа дня, я спрашиваю вас, товарищи члены ЦК: мы имеем факт восстания или мы занимаемся только ответными мерами? Что у нас — революция или комболтовня о революции? Не убедил — возражайте, спорьте, я согласен на любую ярость, только не молчите! (Все молчат.) Вы опять толкаете меня на действия через вашу голову… Я посылаю сейчас с Фофановой письмо с требованием решать дело обязательно сегодня вечером или ночью. Опасаясь ваших новых колебаний, я обращаюсь ко всем районам и полкам с просьбой оказать на вас мощный нажим и воздействие. Я категорически требую вывести меня в Смольный немедленно! (Передает Фофановой письмо.) Идите, Маргарита Васильевна, и без их согласия на мой уход не возвращайтесь.
Фофанова. Вы меня еще три раза будете гонять туда-обратно, а ответ будет один и тот же: нет, не выходить.
Ленин. Не может быть… (Усталый, убитый, садится на стул.) Впрочем, я привык к вольным обращениям с моими просьбами и рекомендациями.
Троцкий. Владимир Ильич, это у вас сейчас настроение.
Ленин. Настроение? (Видно, что у него уже нет сил пускаться в новую дискуссию, но он превозмогает себя.) В декабре 22-го, понимая, что умираю, диктую письмо съезду партии, прошу прочитать его на съезде. Казалось бы, чего проще? Во что была превращена моя просьба?
Троцкий. Я в этом не участвовал.
Ленин. Участвовали, еще как участвовали! Молча, скрестив руки, надменно наблюдать за тем, как на ваших глазах творится гнусность, — это, по-вашему, не участие? Как вы могли не протестовать против этой иезуитской процедуры — чтения письма по делегациям с комментариями Зиновьева, которые обессмысливали мое письмо? Каким образом было обеспечено ваше молчание? (Бухарину.) А ваше? (Дзержинскому.) Никто из вас не захотел задуматься над той самой решающей мелочью, которая стала причиной тяжелейшей трагедии социализма, революции. (Сталину и Троцкому.) Простой сдвиг, перемещение, разведение в разные стороны сохранило бы вас обоих для революции.
Троцкий. Вы так ставите вопрос?
Ленин (яростно). А вы думаете, ваша позиция 20-х годов не разрушала Октябрь? А вы думаете, ваши призывы из Мексики к созданию подпольной партии, к восстанию, к гражданской войне находились в рамках Октября? (Нервно ходит по комнате.) Тогда еще, в 20-е годы, надо было менять систему, которая позволяла одному человеку сосредоточить в своих руках необъятную власть. Но, плюнув на одну мою рекомендацию, плюнули и на другую. Я предупреждал вас, что пролетарская политика нашей партии определялась в 22-м году не ее составом, мы весь наш цвет уложили в гражданской войне, в партию полезла масса швали, а громадным безраздельным авторитетом того тончайшего слоя, который мы называли старой партийной гвардией. Достаточно небольшой внутренней борьбы в этом слое, и авторитет его будет если не подорван, то, во всяком случае, ослаблен настолько, что решение будет уже зависеть не от него. Вы все подкидывали дрова в костер этой борьбы. В чем-то предупредить ее и наверняка значительно ослабить могла бы такая мера, как введение в ЦК ста рабочих от станка… настоящих пролетариев… которые бы ни слова не взяли на веру, ни слова бы не сказали против совести, не испугались бы никакого авторитета, если бы пришлось вещи называть своими именами. 30 функционеров и 100 рабочих. Этот рабочий контроль не дал бы вам расколоться.
Сталин. На 12-м и 13-м съездах мы увеличивали составы ЦК на 17 и 15 человек соответственно.
Ленин. За счет кого? Ни одного рабочего, ни одного крестьянина. А знаете, почему (Сталину) вы так увеличивали, а (Троцкому) вы такое увеличение одобрили? Потому что вы оба исповедуете одну и ту же авторитарную веру, масса для вас объект благодеяний, а не субъект самостоятельного творчества. Я всегда искал и ищу решения проблем в расширении демократии, а вы в противоположном направлении.
Сталин. Почему, Владимир Ильич? Я не произнес ни одного слова против демократии.
Троцкий. Я всегда воевал за демократию.
Ленин. Ну какую демократию признают любители «завинчивать гайки», известно достаточно хорошо. Это та «демократия», которая рассматривает народ как бессловесное стадо, но от имени которого можно вещать и вершить судьбами людей. Какие-то рабочие на заседаниях Политбюро, что они могут понять, в чем разобраться? Старик рехнулся… Что, не так? Так, так! Во всяком случае, в то, что было привнесено в идейную борьбу, что переплелось с ней и отравило ее, — в этом бы они разобрались. Они бы не дали вам расколоться.
