Снаружи, на улицах Барранко, наступила великая ночная тишина, по временам нарушаемая лишь далеким рокотом океана. А звезды видно? Нет, они никогда не показываются над Лимой в это время года. Зато в Европе они с Лукрецией будут любоваться звездным блеском и мерцанием каждую ночь. И тогда Лукреция заговорила густым певучим голосом — который в такие вот прекрасные минуты звучал для Ригоберто как музыка. Она говорила медленно, словно читала стихи:

— Тебе это покажется невероятным, но я могу пересказать для тебя роман Исмаэля и Армиды с точностью до мелочей. Я знаю, эта история лишает тебя сна и навевает мрачные мысли — с того самого дня, когда твой друг в «Розе ветров» поведал о предстоящей свадьбе. И откуда же мне все это известно? Вот тебе, получай: от Хустинианы. Они с Армидой близкие подружки с давних времен. Точнее сказать, с тех пор, как у Клотильды начались приступы и мы послали Хустиниану помочь Армиде по хозяйству. Это были такие тоскливые дни, когда на бедного Исмаэля обрушилось осознание, что подруга всей его жизни, мать его детей скоро умрет. Ты помнишь?

— Конечно помню, — солгал Ригоберто. Он отвечал свистящим шепотом, как будто доверял жене величайшую тайну. — Ну как же мне не помнить, Лукреция? И что же случилось потом?

— Ну вот, и тогда наши служанки подружились и начали общаться. Кажется, уже тогда в голове Армиды созрел план, увенчавшийся теперь таким успехом. Была служанкой, заправляла постели и мыла полы — а стала законной супругой дона Исмаэля Карреры, почтеннейшего сеньора, толстосума из Лимы. Которому к тому же за семьдесят, почти что восемьдесят!

— Избавь меня от своих комментариев и не повторяй того, что мы и так знаем, — пожурил супругу Ригоберто. Теперь он решил поиграть в обидки. — Переходи к тому, что по-настоящему важно, любовь моя. Тебе прекрасно известно, о чем я: факты, факты!

— К этому я и веду. Армида все спланировала очень хитро. Конечно, если бы не редкая физическая привлекательность, ей ничем бы не помогли ни ум, ни хитрость. Хустиниана, разумеется, видела ее голой. Если ты спросишь меня, как это вышло, — я не знаю. Наверняка они не раз вместе залезали под душ. Или, как знать, спали в одной постели. Хустиниана говорит, мы были бы поражены, увидев, как ладненько сложена Армида, если посмотреть на нее голышом, — этого просто не заметно из-за ее неумения одеваться: вечно ходит в этих мешковатых платьях для толстух. Хустиниана утверждает, что Армида вовсе не толстая, что груди и задок у нее что надо, крепенькие, соски твердые, ножки точеные, а животик — только представь себе! — упругий, как барабан. И лобок почти без волос, как у японочки.

— А могло быть так, что Армида с Хустинианой возбудились, посмотрев друг на дружку без платьев? — жарко дыша, перебил Ригоберто. — Могли они поиграть, потрогать одна другую, потом перейти к ласкам и в конце концов заняться любовью?

— В этой жизни все возможно, сынок, — изрекла премудрая Лукреция. К этому моменту тела супругов уже накрепко переплелись. — Сразу могу тебе сказать, что, когда Хустиниана увидела ее голышом, у нее защекотало известно где. Она сама мне призналась, краснея и хихикая. Ты ведь знаешь, она обожает шуточки про это дело, но думаю, что нагота Армиды действительно ее возбудила. Так или иначе, никто не может сказать, как на самом деле выглядело тело Армиды, вечно спрятанное под будничными передниками и широкими юбками. Хотя ни ты, ни я этого не замечали, Хустиниана считает, что именно с той поры, как болезнь бедняжки Клотильды вступила в последнюю стадию и смерть ее сделалась уже вопросом времени, Армида начала больше заботиться о своей неприметной персоне.

— И что же, к примеру, она стала делать? — снова перебил Ригоберто. Голос у него сделался густой и медленный, а сердце билось все чаще. — Она как-нибудь намекала Исмаэлю? Каким образом? Что было дальше?

— Теперь по утрам она приходила в дом гораздо более ухоженная, чем прежде. С аккуратной прической и вроде бы незаметными кокетливыми штришками в одежде. И все тело у нее стало двигаться по-новому: руки, груди, попка. А старый хрыч Исмаэль — он все замечал. Несмотря на то, что после смерти Клотильды ходил как сомнамбула, неповоротливый, убитый горем. Он сбился с курса, перестал сознавать, кто он такой и где находится. Но все-таки уразумел, что вокруг него что-то меняется. Ну конечно, он заметил!

— Ты снова уклоняешься от главного, — вздохнул Ригоберто, прижимая ее к себе. — Сейчас не время рассуждать о смерти, любовь моя.

— И тогда — вот чудо! — Армида превратилась в самое преданное, внимательное, услужливое существо. Она всегда была в доме, рядом со своим господином, готовая заварить ромашковый отвар, принести чашку чая, плеснуть виски в бокал, погладить рубашку, пуговицу пришить, костюм поправить, отнести ботинки в ремонт, поторопить Нарсисо, чтобы тотчас же подавал машину: ведь дону Исмаэлю пора ехать, а он ждать не любит.

— Дальше! Ну при чем здесь все это? — возмутился Ригоберто, покусывая ей мочку уха. — Мне хочется узнать о вещах более интимного свойства, любовь моя.

— И в то самое время — с мудростью, которая дарована лишь женщинам, которая нисходит на нас от самой Евы и которая живет в наших душах, в нашей крови, а еще, как мне кажется, в наших сердцах и наших яичниках, — Армида принялась готовить ловушку, в которую этот вдовец, удрученный смертью жены, в результате угодил, точно невинный ангелок.

— Что она ему говорила? — умолял Ригоберто, кусая сильнее. — Рассказывай как можно подробнее, душа моя.

— А зимними вечерами на Исмаэля, затворившегося в своем кабинете, накатывали неожиданные приступы рыданий. И тогда, словно по волшебству, рядом с ним оказывалась Армида прелестная, почтительная, сострадающая, с этими уменьшительными словечками, которые так музыкально звучат, если произносить их с этим северным акцентом… А еще из глаз ее капали такие слезищи — чуть ли не на самого Исмаэля. Тут срабатывало и обоняние, и осязание: ведь их тела соприкасались. Армида вытирала хозяину лоб и глаза, а в это время — якобы по чистой случайности, — пока служанка, как могла, старалась утешить, успокоить и приласкать старичка, платье ее сползало все ниже, и Исмаэль уже не мог отвести взгляда от того, что терлось о его грудь и лицо, — от этих свежих, смугленьких, молодых сисек, которые с такой возрастной дистанции наверняка казались ему не женскими, а вообще девичьими. И тогда в голове его начала вызревать мысль, что Армида — это не просто пара неутомимых рук для застилки и уборки постели, протирания пыли, мытья полов и стирки белья, но еще и мягкое, нежное, трепещущее жаркое тело, ароматная, влажная, возбуждающая плоть. А еще бедняга Исмаэль начал чувствовать, что эти трогательные проявления верности и сочувствия удивительным образом влияют на его зачехленный инструмент, почти что отправленный в отставку за непригодностью к службе: он воскресал, он подавал признаки жизни! Хустиниана, конечно, точно знать не могла — могла только догадываться. И я тоже не знаю, но убеждена, что именно так все и началось. А ты, любовь моя, — неужели ты со мной не согласен?

— Когда Хустиниана тебе все это пересказывала, вы обе были голенькие, любовь моя? — Задавая свой вопрос, Ригоберто едва ощутимо покусывал шею, ушки, губы своей жены, а руки его оглаживали ее спину, ягодицы и промежность.

— Она была со мной так же, как я сейчас с тобой, — отвечала Лукреция, лаская его, кусая его, целуя его, отправляя слова в глубину его рта. — Нам едва хватало воздуха, ведь мы задыхались: я глотала ее слюну, а она — мою. Хустиниана считает, что именно Армида, а не Исмаэль сделала первый шаг. Она первая потрогала Исмаэля. Вот здесь, да. Вот так.

— Да, да, ну конечно да, не останавливайся. — Ригоберто мурлыкал, пристраиваясь поудобнее, у него почти не осталось голоса. — Так и должно было случиться. Так оно и было.

Слова надолго уступили место объятиям и поцелуям, но потом Ригоберто усилием воли сдержал свои порывы и чуть-чуть отстранился от жены.