Первой поднялась Катя
- Ну, дядя Федор, прощаться пора. Вы уж матери моей обязательно отпишите, что видели меня. Слышите - обязательно.
- Конечно, Катюша
- А вы мне номер своей полевой почты не дадите? - робковато спросил сержант
- А зачем вам? - опять насторожилась Катя.
- Писать вам хочу. И от вас получать письма хорошо бы. А то, что, встретились, и - в разные стороны. А мне вам, может, много сказать нужно.
Катя подумала немного, а потом сказала:
- Ладно, записывайте.
Сержант обрадованно вынул огрызок карандаша, бумажку и записал.
- Спасибо, Катя. Значит, черкну я вам из госпиталя?
- Пишите, что мне, жалко,- вроде бы безразличии ответила она, но все же улыбнулась, потом подошла и поднявшемуся Мачихину, прижалась к его груди.
Он поцеловал ее в щеку, погладил по голове. Подала она руку и сержанту, который уже не стал долго ее держать, а лишь пожал тихонько.
- Ну, Катерина, желаю тебе того, что каждый солдат другому желает.Голос Мачихина дрожал немного, а здоровой рукой тер он глаза.
- Да, да, всего вам хорошего, Катя,- заспешил и сержант.
Вышли они на дорогу и пошли. Катя стояла и махала им вслед, сержант тоже, часто оборачиваясь, помахивал, пока не скрылась она за поворотом.
Поначалу шли молча. Мачихин часто вздыхал, крякал, а сержант, видно, ходьбой рану разбередил и когда оступался, то или стон у него вырывался, либо матюки. Версту всего прошли, и пришлось перекур делать. Присели. Закрутив цигарку, Мачихин буркнул:
- Тяжело у меня на сердце, сержант, все о Катьке глупой думаю. Что-то в глазах у нее нехорошее стояло. Приметил?
- В глазах не приметил, а что грустная была, то верно.
- Прямо хоть вертайся к ней,- сказал Мачихин.
Сержант полез в карман гимнастерки, вытащил купюры и стал считать.
- Порядочно у меня деньжат. И сальца купить можно и картохи. Давай в следующей деревне пошукаем?
- Ладно,- согласился Мачихин и вдруг вздохнул.- Знаешь, сержант, хотела мне что-то Катерина сказать, да не решилась. А что, никак в ум не возьму.
Вскоре желанная деревня перед ними и показалась. Сержант Мачихина у околицы оставил, а сам пошел по избам. Полчаса примерно он пропадал, а когда появился, то уже издалека увидел Мачихин по походке, что идет тот с добычей. И верно, когда поближе подошел, то видно уже стало, что карман бридж оттопыривается, а в руках несет что-то в газетке. Оказалось - сала кусок невеликий, картоха вареная. Хлебца, увы, не было.
- В кармане-то что? - с надеждой спросил Мачихин.
- Водичка, Мачихин, водичка обыкновенная. Запить-то надо.
- И то верно, засохло горло.
Присели, нарезали сало. Было оно старое, желтое, но жевали за милую душу, да и картошка вареная вкусной казалась, давненько не ели. Кусок бы черняшки - совсем бы хорошо стало, но ничего не поделаешь, и за это добро сержант двести пятьдесят целковых отдал.
- Не хотела баба за деньги продавать, если бы вот, говорит, бельецо или обувку какую,- сказал сержант.
- А чего она на деньги сделать может?
- В общем, из жалости продала.
После еды разморило их, сало-то - не пшенка, легло приятной тяжестью, и почувствовали они вроде настоящую сытость.
- Ты что, и верно, решил Кате письма писать?
- А что?
- Да ничего... Может, и правильно решил. Правда, у нее с Витькой любовь была, но его тоже, как и тебя, в сороковом в армию забрали. Не решился я про него спросить, жив ли? Он, кажись, на западе служил. Может, она на фронт-то запросилась, когда на Витьку похоронка или что без вести пропал пришла? Надо было, конечно, спросить, но побоялся, а она сама - ни слова.- Мачихин помолчал немного, задумавшись, а потом продолжил:- Наверно, так оно и вышло... Эх, война распроклятая! Обезлюдит после нее Россия, особливо деревня. В пехоте-то все мужичок больше, а ее-то, родимую, и косит...- Он вздохнул горестно.- А ты пиши, конечно. Сам знаешь, как на фронте любое письмишко за счастье почитаешь.
- Буду писать.
- И вот что я тебе еще, сержант, скажу. Может, ты по молодости лет этого и не поймешь, но поимей в виду. К бабе надо относиться не только как к бабе, но и по-человечески. Вот и пиши по-хорошему, по-сурьёзному, а не всякие там шуточки-прибауточки. Как к другу фронтовому надо. Понял?
- Любишь ты, Мачихин, учить всех,- усмехнулся сержант.
- А что делать, раз вы глупые все,- на полном серьезе ответил тот, на что сержант опять усмехнулся.
- Может, ты и умнее, но здесь не нрав. Девчонкам надо про любовь писать, это уж я знаю.
- Опять ты, сержант, за свое. Какая любовь, война же.
- Ну и что? Девчонки и на войне о любви мечтают. Думаешь, твоей Кате интересны будут "сурьезные", как ты говоришь, письма? Нет. А вот напишу я, что понравилась она мне с первой встречи, что думаю о ней все время, вот это ей-то и будет приятно. Ты, Мачихин, забыл свои двадцать лет...
Мачихин посмотрел на сержанта, задумался, а потом, с неохотой признав правоту его, хмуро пробурчал:
- Ладно, валяй про любовь. Только по-хорошему. Понял?
Сержант не ответил, донеслось до их слуха знакомое жужжание, и оба, подняв головы, поглядели в небо: там высоко, серебристо поблескивала "рама", словно бы неподвижно висевшая в воздухе.
- Высматривает, сука,- зло пробормотал Мачихин.
- Да, высматривает,- подтвердил сержант тоскливо.
Они оба, нахмурившись, глядели на самолет, который медленно уходил на запад. Не быть бы беде, подумал Мачихин, как бы не высмотрела эта гадина ту деревню и лесок, где Катина часть стоит. Не больно хорошо они там замаскировались: и машины в деревне, и кухни дымили, не дай бог, засечет их, проклятая... Но вслух свои опасения высказывать не стал, но сержант, видать, и без него то же самое подумал, губы сжал и начал нервно цигарку крутить.
Вскоре "рама" исчезла из виду, но на душе у обоих стало тяжело и тревожно. Не обмолвившись ни единым словом, длили они свой привал и в дальнейшую дорогу не торопились... И поглядывали они на запад напряженно, страшась и ожидая, что вдруг услышат они оттуда дальний гул бомбежки, а услыхать должны, совсем недалеко они от того леса отошли.
Уже около получаса прошло, но все было спокойно... Сержант приподнялся.
- Может, пойдем, Мачихин?
- Погодим маленько... Я вот что спрость тебя хотел: ты ведь, наверно, десятилетку кончил?
- Да.
- А я церковноприходскую школу только, но кажется мне, что книг я читал поболее тебя.
- Вполне возможно,- согласился сержант.- Ты ж почти вдвое больше прожил.
- Не в этом дело, сержант,- веско сказал Мачихин, тем самым утвердив свое превосходство перед сержантом, который хоть и имеет среднее образование, но мало в чем смыслит и вообще парень легковесный и несерьезный.
Сержант потянулся, зевнул и сказал, что все-таки пора трогаться, а то они до вечера не дойдут до полевого госпиталя и где тогда ночевать. Мачихин посмотрел на запад, прислушался - все было тихо.
- Слава богу, обошлось вроде...
Мачихин взял бутылку, допил воду и бросил ее в сторону.
И тут-то одновременно со стуком о землю брошенной бутылки ударил им в уши первый отдаленный гром начавшейся бомбежки. Самолетов они, конечно, не видели, но разрывы гремели один за другим, пока не слились в один тяжелый, надрывный гул...
Не сказав друг другу ни слова, они поднялись разом и пошли назад. Сержант сразу широкий шаг взял, словно забыл о ране, но она-то давала о себе знать, и вскоре пошел он тише, не отрываясь от Мачихина, который уж не раз говорил, что спешить нечего, придут полчасом раньше или позже значения не имеет, так как помочь все равно они ничем не могут. Через минут пятнадцать - а показалось им, что много больше прошло времени,- на западе утихло.
- Отбомбились, видать, гады,- буркнул Мачихин.- Теперь лишь бы вторая партия не прилетела, они же, сволочи, в два, а то и в три захода на бомбежки ходют. Догадаются ли ребята в старых воронках поховаться, ежели опять налетят?
