Она высвободила руку, положила мне на губы, прижала. Слишком большое искушение, я стал целовать ее ладонь, согревать поцелуями, ты совсем замерзла, что ты, надо согреться, она не вырывала, и надежда во мне расширилась еще на волну. Я добрался до запястья, такого тоненького, девичьего, и ослаб, рваная нежность накатывала толчками, я утратил способность к сопротивлению, она выпроваживала меня, обратно на балкон: нет, Мишечка, нет, потом, потом приходи, сейчас нельзя… что еще она говорила?

Вот какую я однажды провел ночь, доктор. Может, тогда все и случилось?

Второй раз я позвал Наташу с собой сразу после ее развода.

Когда Толик мне все сказал, под мерцающим фонарем, хмельной и немного виноватый. Это «тебя» – хочет видеть «тебя»… я онемел.

Но второй раунд был гораздо более мутный, если честно. Сожму рассказ в плотный комок, ок? Просто я ждал ее столько лет – восемь! и раз уж дождался…

Пока она жила с мужем в Америке, они уехали вскоре после свадьбы, я окончил универ, поработал журналистом в ста пятидесяти разных местах, занялся с приятелями бизнесом, разъехался с отцом. Вскоре отца не стало, я разошелся с Толиком, много пил, с кем попало, приятели появлялись и исчезали, постоянно с кем-то встречался, я нравился женщинам, доктор! но со всеми в конце концов расставался, сделался даже на полгода православным под влиянием одной из подруг, разочаровался в попах по полной и давно уже не думал о Наташе. Без усилий, без борьбы, рассосалось. И тут и Толик… продиктовал мне ее телефон.

Это был крик о помощи, доктор! Но чей крик? Его? Или все-таки ее?

Прошла целая неделя, прежде чем я решился позвонить.

Первое, что она сделала, впустив меня в квартиру и кивнув молча на вешалку, прошла на кухню и плеснула себе из початой уже бутылки коньяк. В не слишком чистую рюмку. Выпила залпом, как водку. Не предлагая мне. Выпила – и осела на стул. Доктор, это он. Он разрушил ее! И оставил. Бросил, высосав самое сладкое, юное. Нет, она была по-прежнему хороша собой, хотя в те первые минуты я даже не успел ее толком разглядеть, настолько она была пропитана отчаянием. Отчаяние делало ее покорной – тряпичной и незнакомой. Выпив, она начала благодарить меня и потом все время благодарила, что я пришел, все-таки пришел, я даже не думала уже, что ты появишься, вспомнишь, Толика даже попросила, чтобы он позвал тебя, но ты все не шел… Она выпила еще рюмку, зажмурилась, помотала головой, закусила овсяным печеньем, лежавшим на столе, в надорванной упаковке, и потянулась ко мне, просила обнять, тысячу раз спросила, люблю ли я ее.

Тысячу раз я отвечал: да, да, я люблю тебя и всегда любил. А теперь? Сегодня? Сейчас? И сейчас. Добавлял я и не двигался.

Тогда она сама повела меня в спальню.

И уснула, едва добрела до кровати. Повалилась поверх одеяла (кровать была разобрана, видно, сил застелить у нее не было) и тут же отключилась. Лежала, похрапывая, на животе, свесив ноги. Как я сразу не понял, она же была пьяна, пьяна до бесчувствия, доктор, напилась еще до моего прихода. Я аккуратно развернул ее, уложил на спину, подтянул к подушкам, вытянул из-под нее одеяло, укрыл. Она причмокнула, закряхтела, но не проснулась.

Я жадно искал в ее лице – детскую серьезность! Иронию ласковую! кротость – то, что жило в нем прежде – и не находил. Болезненное, бледное лицо измученной, хотя все еще молодой и красивой женщины, самолюбивой, пожалуй, да, лицо, по которому вдруг скользнула улыбка, она видела сон? Видела и улыбалась. Я всмотрелся и вздрогнул: улыбка была дурная, порочная, боже мой! Как же она провела эти годы? С кем была? После развода она еще «помыкалась» там, в Америке, так сказал Толик, только потом вернулась в Москву, домой – хотя где теперь был ее дом?

Я разделся и лег рядом. Словно назло. Край одеяла натянул на себя. И незаметно погрузился в ненадежное забытье.

Ближе к утру она проснулась, и я сейчас же проснулся, но не подал виду. Она соскользнула с кровати, сходила в душ, вода шумела и шумела. Вернулась. Я не открывал глаз, делая вид, что сплю, пока не ощутил: она хочет закончить начатое вечером, ее прохладная рука подобралась ко мне. И… как же я обрадовался, доктор, блаженство стало заполнять меня, волна восторга ложилась на новую волну, хотя казалось, уже невозможно, дальше больше, от ее тяжких, как укусы, медовых поцелуев, прямо в губы. Я уж не помнил ни ее нехорошей улыбки, ни того, как думал про нее несколько часов назад.

Когда она лежала рядом со мной, с новым, таким просветленным и успокоенным лицом… по секрету, доктор: больше всего я люблю женщин в минуту после, ради нее все! Тут я и увидел в ней прежнюю Наташу – эта была она, моя голубка. Просто сделалась чуть старше, и жизнь, ее немного похреначила жизнь.

Выходи за меня замуж, повторил я уже поздним утром, совсем как тогда. Я совершенно серьезно.

Она молчала.

– Выходи. Буду на руках тебя носить, обожать. И детей родим, двух сыночков, одного за другим. Люблю тебя и никогда уже не разлюблю, никогда, понимаешь?

– Он вернется, – сказала она. – Увидишь, он не сможет.

– Чего не сможет?

– Без меня не сможет. Меньше года прошло. Перебесится и вернется, за мной. Вы… все такие хорошие, но вы мальчики, вы мальчишки, а он взрослый, взрослый мужик. Этого не объяснить. И я нужна ему такой, какая есть. Вот увидишь, прости, что так говорю, ты прекрасный, благородный и такой светлый, ты родной мне, Мишечка. И тоже любимый, любимый мой.

Что-то это напоминало. Да, изгнание с дачи. Хотя сейчас она не выходила замуж, лежала рядом, уткнувшись в мое плечо, держала меня за руку, называла «любимым».

И Мишечка ощутил, как его погружают в вар. Кипящий вар, доктор.

– Почему же ты не осталась в Америке, приехала в Россию? Не осталась ждать его там?

– Потому что там – он… Везде он.

– Страна такая большая.

– Да, но Америка существует только в сочетании с ним. Каждый город, каждый человек там ассоциируется с ним. А я хотела порвать, забыть, выкинуть его… и не могу.

– Может быть, дело просто в том, что ты хочешь быть в центре, и там ты была в центре, благодаря ему, его связям, а теперь лишилась тех, кто смотрел на тебя с восхищением, может быть, ты вернулась, потому что здесь у тебя больше шансов? Быть в центре? Здесь тебя ждал я, твои прежние друзья, родные, богатый папа, а там… никого, кроме того, кто тебя бросил?

Она не обиделась, доктор.

Это тоже было новое в ней, она теперь многое могла вытерпеть. Она только произнесла грустно, почти просяще:

– Ну что ты такое говоришь? Зачем?

Мне тут же стало стыдно, но она уже улыбнулась и забила мне рот поцелуями.

Не помню, как ушел тогда от нее.

С тех пор я ее больше не видел.

Доктор, вру, о, как бы мне хотелось, чтобы так все и получилось. С тех пор я ее больше не видел. Нет, видел, я ходил к ней еще долго, в какой-то момент мне позвонила Анна Олеговна, ее мать, судя по голосу, она не утратила прежней бодрости и все же сильно сдала. От нее я и узнал, что Марка, ее мужа, Наташкиного отца, которого ни Толик, ни Наташа ни разу не помянули, убили, давным-давно, видимо, конкуренты, изобразив несчастный случай, машина сбила его в собственном дворе – дело закрыли, но то было уже пережитое горе. Теперь Анна Олеговна была в тревоге, почти в отчаяньи из-за дочери, я даже пришел к ней в гости – в ту самую квартиру, дверь которой когда-то изрезал ножом. Самое удивительное, что магазин «Охотник» работал по-прежнему. Мы придумали великолепный план Наташиного спасения, который немедленно провалился – в итоге я просто начал пить с Наташей на пару. Все делалось хуже и хуже, она спивалась сознательно, откровенно, а я бежал за ней, что-то кричал и не мог сделать ничего. В конце концов я застал у нее кого-то еще, не самого его, но след – потертая мужская замшевая куртка висела на вешалке, забытая накануне, второй невымытый бокал стоял на столе. Мы поссорились, я первым пришел мириться, на следующий же день, не вынес, а через неделю застал очередного утешителя, на этот раз другого калибра. Такие не ходят в потертых куртках и не забывают их в чужих прихожих.