Тогда он почти обиделся:
– Да ты че? Это ж я, я сам под ним спал, когда малой был, оно греет знаешь как?
На этих словах он сел и рванул дальше и почти сразу рокот мотора затих. Но, может, это туман делал все тише?
Я накрылся подарком и пошел вперед. Спирт и одеяло подействовали, я почти согрелся, и боль внутри заметно ослабла, стало даже весело. Как приятно, что живут на свете добрые люди! Дарят одеяла, дают глотнуть. Сын! У такого молодого. А что, и у меня мог бы быть сын. И будет. В этот миг я – может, от спирта, может, от нахлынувшего тепла – окончательно поверил, что остановлю ее. Перед такой любовью она не устоит. Это невозможно. Она передумает. Парень напомнил мне этот секретный механизм, дал ключ – как сделать так, чтоб тебя полюбили. Да вот так – отдать, отдать хоть что-то, подарить, одеяло вот. А я, я отдам ей себя, подарю свою жизнь, все, что она захочет, исполню! Я даже хрипло спел We shall overcome – правда, ничего, кроме этой фразы, я не помнил, но ее как раз хватило примерно на километр.
Я брел по колено в светлой реке, клочковатой, полупрозрачной; у дороги, под кустами было совсем бело. Выглянула луна, огромная, светло-желтая, слегка забитая облаками, и озарила дорогу.
Впервые за ночь я перестал ощущать себя, только плыл и плыл зачарованно в этой тишине, в белом плотном свете.
Потянуло дымком, кто-то топил печку в ночи? Раздался далекий лай, сквозь белую тьму проступили деревянные дома, кое-где пробивались огоньки, значит, я проходил деревню. Уже на окраине ее широко, мощно дохнуло навозом, раздался сонный коровий мык. Где-то рядом, выходит, был хлев, мычанию поддакнула курица, кудахтнула разок-другой, или это мычание ее разбудило? И снова стало тихо, сонно.
Начались поля, здесь была низина, туман поплотнел, лежал на темно-зеленом, как странный воздушный снег. Машины проезжали совсем редко, я махал рукой, но опять никто не останавливался, ни фуры, ни серый «уазик», ни легковушки, или голосовал я уже неуверенно? Может, от усталости, а может, потому что знал: скоро мой поворот, ехать недолго, зря только людей отвлекать.
Наконец, показалась проселочная дорога, тот самый отросток, на который мне и нужно было свернуть, он упирался в участки, среди которых прятался и ее. Пути мне оставалось еще километров шесть. Ноги не хотели больше идти, сбарывали сон и усталость, какая-то смертная. Я спустился вниз, по жесткой траве, к разлившейся в овражке воде, зачерпнул, умылся, немного ожил, но промочил ноги и понял: до сих пор они были сухими.
Асфальт кончился, началась глинистая дорога, здесь тоже шел дождь, и, наверное, долгий – дорогу размыло. Я заскользил, два раза чуть не свалился, и все время прислушивался, вдруг? Вдруг кто поедет? Вот этот последний отрезок я бы с удовольствием прокатился уже. Я честно, объяснял я неизвестно кому, честно, не могу больше. Я должен дойти до нее, а у меня кончились силы. Но этот кто-то меня не слышал, во всяком случае, никто не хотел ехать на дачу в такую рань, дорога была пуста – только лес темнел справа, душистый, весенний, с робко запевающими птицами, а слева тянулись пустые незасеянные поля, заросшие густой, свеже- зеленой травой.
Я прошел еще сколько-то, может быть, минут двадцать, а может, час, и почувствовал, что больше действительно не могу. Совсем. Сел на край дороги, на очень удачно примостившийся здесь валун, глаза тут же закрылись. Надо мной величаво, спокойно шумел лес, и кто-то сладко защелкал в вершинах. Я начал отплывать, опять мчался на мотоцикле сквозь черноту, расчерченную желтыми огнями… Нет, нельзя, ни в коем случае нельзя спать. Начал ногтями царапать руку, изо всех сил – не спи! Стало больно, и я очнулся. Почувствовал на руке мокрое, липкое. Идиот. Расцарапал вроде не сильно, но до крови. Бросил одеяло на камень, может, на обратном пути заберу, засучил рукав, полизал рану, но кровь все равно сочилась – плевать. Оставалось совсем немного, но луна стремительно бледнела, и туман исчезал, таял прямо на глазах. Темно-серое небо прорезало волоконце света, и еще одно, пока розовое сияние не залило горизонт. Рассвет!
Я запаниковал. Когда именно все начнется? Толик сказал, с утра? Жених уже там. Я должен, должен дойти до, до того, как они начнут!
Я должен. Я побрел тихо-тихо, хотя бы так, уговаривал я себя, понемногу, по шажку. Лес кончился, потянулись участки какого-то садового товарищества. Все в этом товариществе жили за высокими заборами, виднелись только верхушки домов и трубы, но один забор внезапно оказался низким, чуть выше плеча. За ним стоял приземистый, охровый, не очень ловкий, слишком широкий, словно расстроенный дом. Справа от дома между яблонями тянулась веревка, на ней сохли простыни и две маленькие, красная и зеленая, футболки, рядом еще две – огромные, черная и ярко-синяя, нечеловеческих размеров, здесь поселился великан? На грядках торчали розовые в темную крапинку тюльпаны, зеленели петрушка, лук, росли кустики клубники. Возле самого дома, слева, у крыльца под аккуратным навесом стояли два велосипеда, детский, трехколесный, и взрослый, мужской. Истертый, черный, похоже, «Минск», со знакомым профилем на железной трубке, у меня был когда-то такой же. Вряд ли великанский, для великана он маловат, а мне в самую пору.
Рассвет поднимался и уже полыхал, туман почти растворился. Я опаздывал!
В заборе была калитка, запертая изнутри, но открыть ее оказалось проще простого, я беззвучно прошел по пустынному участку, утоптанной дорожке и осторожно вывез «Минск» на дорогу. Верну, обязательно, скоро! Уже когда поднимал и ставил его на дорогу, велосипед зазвенел. Только тут раздался лай, но какой-то несерьезный, лай комнатного, домашнего пса. Поздно!
Я уже мчался вперед. Дорога была мной недовольна, скользила и норовила свалить, звонок на руле болтался и позванивал, я подпрыгивал на ухабах, огибал лужи и упрямо давил на педали. Если великан тут катается, я тем более смогу. Раза два, в низинах, слезал и вез ве́лик в гору пехом.
Ее участок был вторым от зеленых ворот. Прошлым летом мы провели тут немало веселых дней всей нашей компанией. Где они теперь? Те смешные лингвистки, громила Вадим, отличница Алена?
Было уже совсем светло, слева розовело огромное солнце. Я все катил по дороге. Так и не встретил ни души, ни машины, только бегущего по обочине черного в белых подпалинах пса. Вот, наконец, и зеленые ворота. Два дома: статный, красивый, уже из новых времен, и маленький, деревянный, заслуженный. И снова боль разлаписто, жестко вцепилась в сердце, так сильно, что слезы выступили на глазах. Я вдохнул поглубже, промокнул глаза кулаком. Оставил велосипед прямо на дороге, прислонил к забору. Развязал рукав и надел джинсовку, хотя вся она оказалась перепачкана кровью. У забора стояли черный, уже не юный “Lexus”, и темно-вишневый, новенький самодовольный “BMW”. Интересно, где сейчас их славный песик? Не загрызет ли меня, едва я переступлю порог дома? Но было тихо.
Над ухоженным участком слоились ароматы – чуть удушливый ирис, сладкие желтые нарциссы, ниже бутоны роз – и бинтовали душу, лишали воли, уговаривая: не больно, тебе не больно совсем, ты что? Ее полукруглый балкончик (дизайн дяди Марка?) на втором этаже нового дома, располагался не так высоко над землей, к балкону склонялась старая яблоня, покрытая белым цветом. Зацвела прямо к свадьбе, да? Слегка пнул ее, но она, сыпанув лепестками, простила и помогла, подставила крепкие ветви. Через несколько мгновений я уже стоял на полукруг- лой площадке. Занавески, похоже, никто на ночь незакрывал. Я заглянул внутрь.
В глубине сидела Наташа.
Надо же. Столько часов я бежал, ехал, брел, катился на велосипеде, рвался к ней, как к недостижимой далекой цели, а она вот.
Сидит на разобранной кровати, за спиной – подушка в голубой цветочек, одетая, в темно-зеленых шортах, белой футболке-маечке, сидит, подогнув ноги по-турецки, читает книжку.
Комната у нее была маленькая, с косым деревянным потолком, повторявшим крышу, но ей она казалась в самую пору.
